Михаил Зощенко - Михаил Михайлович Зощенко
Я хочу сделать одно признание. Дело в том, что я — пролетарский писатель. Вернее, я пародирую своими вещами того воображаемого, но подлинного пролетарского писателя, который существовал бы в теперешних условиях жизни и в теперешней среде… Я только пародирую» (М. Зощенко. «О себе, о критиках и о своей работе»).
На Виктора Шкловского
О «Серапионовых братьях»
Вязка у них одна — «Серапионовы братья».
Литературных традиций несколько. Предупреждаю заранее: я в этом не виноват.
Я не виноват, что Стерн родился в 1713 году, когда Филдингу было семь лет…
Так вот, я возвращаюсь к теме. Это первый альманах — «Серапионовы братья». Будет ли другой, я не знаю.
Беллетристы привыкли не печататься годами. У верблюдов это поставлено лучше (см. Энцикл. слов.).
В Персии верблюд может не пить неделю. Даже больше. И не умирает.
Журналисты люди наивные — больше года не выдерживают.
Кстати, у Лескова есть рассказ: человек, томимый жаждой. вспарывает брюхо верблюду перочинным ножом, находит там какую-то слизь и выпивает ее.
Я верблюдов люблю. Я знаю, как они сделаны.
Теперь о Всеволоде Иванове и Зощенко. Да, кстати о балете.
Балет нельзя снять кинематографом. Движения неделимы. В балете движения настолько быстры и неожиданны, что съемщиков просто тошнит, а аппарат пропускает ряд движений.
В обычной же драме пропущенные жесты мы дополняем сами, как нечто привычное.
Итак, движение быстрее 1/7 секунды неделимо.
Это грустно.
Впрочем, мне все равно. Я человек талантливый.
Снова возвращаюсь к теме.
В рассказе Федина «Песьи души» у собаки — душа. У другой собаки (сука) тот же случай. Прием этот называется нанизываньем. (См. работу Ал. Векслер.)
Потебня этого не знал. А Стерн этим приемом пользовался. Например: «Сантиментальное путешествие Йорика»…
Прошло четырнадцать лет…
Впрочем, эту статью я могу закончить как угодно. Могу бантиком завязать, могу еще сказать о комете или о Розанове. Я человек не гордый.
Но не буду — не хочу. Пусть Дом литераторов обижается. А сегодня утром я шел по Невскому и видел: трамвай задавил старушку. Все смеялись.
А я нет. Не смеялся. Я снял шапку (она у меня белая с ушками) и долго стоял так.
Лоб у меня хорошо развернут.
На Всеволода Иванова
Кружевные травы
Травы были пахучие и высокие, под брюхо лошади. От ветра они шебуршали сладостно, будто осока осенью, и припадали к земле, кланяясь. Пахло землей и навозом приторно и тягуче.
У костра сидели два мужика и разговаривали.
— У-у, лешаки! — тихо сказал Савоська Мелюзга и матерно сплюнул в сторону.
Другой мужик, тоже Савоська, по прозвищу Савоська Ли-юн-чань, поправил костер и сказал строго:
— Да. Скажу я тебе, парень… Привязали мы этих человеков к деревьям… За одну ногу, скажем, к одной верхушке, за другую к другой и отпустили. А кишка, парень, дело гонкое, кишка от натуги непременно рвется…
Савоська Мелюзга потянулся у костра и сказал глухо:
— Врешь?.. Ну, а как ты, парень, про бога думаешь? А?
— Не знаю, — строго ответил Савоська. — Кучея его знат. Про бога и, скажем, про праведную землю не могу тебе, парень, ничего сказать. Не знаю. Про большевиков, скажем, знаю. Сёдни слышал. Про Ленина тоже люди бают разное…
Серая большая овчарка с шумом сорвалась с места и кинулась в темноту. Шебуршали травы сладостно, будто человечьи кости осенью… (Кто сыграет в эти кости?)
Ах, травы, травы! Горючий песок! Нерадостны прохожему голубые пески, цветные ветра, кружевные травы.
Послышались шаги, и к костру подошел человек тонкий. будто киргизская лучина строганая, и сказал сурово:
— Здорово, братаны! Как у вас тут насчет бога? А?
Савоська Мелюзга засмеялся матерно и сказал:
— Садись, лешай. Угощайся. Наварили сёдни на Маланьину свадьбу.
Прохожий сел, посмотрел в котел и глухо сказал:
— А ведь меня, парень, тоже Савоськой звать…
— Ах, стерва! — тихо удивился Савоська Мелюзга и лег на шинель.
— Люди бают, — начал Савоська Мелюзга, — места энти быдто не простые, названье им быдто дадено бывшим князем Рюриком. Кружевные травы — названье им дадено.
Прохожий снял с плеча берданку и выстрелил в воздух. Сумрачным гулом покатилось по лесам и степям, пригнулись травы еще ниже к земле, и из-за деревьев испуганно вышла луна.
— Это я в бога, — просто сказал прохожий и матерно улыбнулся.
Запахло кружевными травами сладостно и тягуче.
Нa Корнея Чуковского
О Бор. Пильняке
I
«Пришла тихая любовь…»
«Я люблю Алексея…»
«Мое сердце колотится любовью…»
«Наталья необыкновенная, нынче революция, когда вы будете моей?»
Поразительно! Загадочно! И откуда у писателя столько чувства? И как это до сих пор никто не заметил?
II
Возьмите любой рассказ Пильняка. Главное занятие героев — любовь. Все любят. Все изнемогают от любви.
«…Ребята ловили девок, обнимали, целовали, мяли…»
«Леонтьевна кричит: — Спать не дают, лезут к нераздетой женщине…»
И все-то у писателя любовь. Даже звери изнемогают от любовной страсти.
«…Самец бросился к ней, изнемогая от страсти».
«…Волк тихо подошел к оврагу».
Такая уж у писателя провинциальная эротика! Попробуйте отнять это чувство — от писателя ничего не останется.
III
Теперь самое главное.
Посмотрим, как Пильняк относится к религии… Перелистываю первый попавшийся рассказ.
«…Осенью Марина забеременела…»
«..Женщину нужно разворачивать, как конфетку…»
«…Облако было похоже на женскую грудь…»
«…Волк подошел к оврагу…»
Нет! Ни словечка о религии! Он писатель-атеист. И как это я до сих пор не заметил? Но позвольте, что это? Да так ли я читаю? Я даже подумал: уж не ослеп ли я? Уж не поступил ли в студию Дункан?
«…Танька коренастая босая». «…Старик босой». «…Шлепая босыми ногами». И даже какой-то мужик в розовых портах босой. И все-то у негр босые. Кажется, отними у него босых — и ничего больше не останется.
Но зачем же. зачем же, зачем все босые?
IV
Необыкновенно! Непостижимо! Какая-то босонология! Какой-то
