Аркадий Бухов - Аркадий Сергеевич Бухов
— Сегодня недурной сбор, — с тоскливым урчаньем в голосе говорил главный администратор. — Всего минус четыреста восемьдесят. Вчера было хуже: минус девятьсот тридцать. Хоть бы одну новую пьесу!..
— В будущем сезоне, — успокаивал его Казбеков, — уже намечен к постановке Фукидид. Древний автор. С морем. превращениями героев в статуи и обратно, с провалами в люк и струнной музыкой. Летом поеду осваивать отливы и приливы на Средиземное море. А также дышать древностью. Я не люблю скороспелок.
После 1073-го спектакля «Буржуйки», когда в зрительном зале оказался один оставшийся со вчерашнего дня посетитель, а в холодной кассе ела простоквашу и беззвучно плакала кассирша, труппа потребовала новой пьесы. Труппа стучала ногами, цитировала вечерние и утренние газеты, рвала на себе крахмальное белье и наконец победила: Казбеков сдался.
— Подчиняюсь насилию, — глухо сказал он, — зовите авторов!
Авторы пришли с утра. Некоторые даже еще не пили чаю и на ходу грызли баранки. Один предлагал готовую комедию из жизни акцизных чиновников конца восьмидесятых годов с куплетами и разоблачительным текстом. Другой клялся переделать к концу месяца в злободневное обозрение послание от апостола Луки. Третий, высоко вздымая рукопись, убеждал помощника режиссера, что у него уже закончен первый акт пьесы из жизни поэта Баркова. И, как это всегда бывает, неожиданно заявил четвертый:
— Могу предложить свою. Три акта. Восемь действующих лиц. Действие в одной комнате. Пропущено Главреперткомом.
Пьесу прочли труппе. Читал сам автор голосом, похожим на гуденье мелкой пилы на лесопильном заводе. Он путал страницы, залил рукопись водой из графина, грустно смотрел на Казбекова — и все-таки пьеса оказалась хорошей.
Автору долго пожимали руки, а он извинялся:
— Я как-то сгоряча… Не подумал, знаете, что и как…
— Будем ставить! — авторитетно сказал Казбеков. — К концу будущего сезона ваша пьеса будет усвоена. Я не люблю скороспелок.
Труппа глухо зарычала.
— Эгон Карпович! — взмолился премьер. — Да ведь восемь же действующих лиц же… Ведь всего же одна декорация… Эгон Карпович… Зачем же будущий год?
Казбеков презрительно улыбнулся и вышел.
Через полторы декады директор театра вполголоса разговаривал с труппой у себя в кабинете. Глаза у него были потухшие, и к левой губе безнадежно приклеилась папироса.
— Уважаемый Эгон Карпович уже выработал схему будущего спектакля… Весной — цикл лекций по земляным работам: в пьесе домработница Степанида — дочь землекопа. К лету будем проходить массовое пребывание под дождем: по ходу пьесы во втором акте за сценой дождь. В третьем — лай собаки. Придется съездить в собачий питомник — освоить. Поедете вы, Семен Семенович, и вы, Глафира Андреевна. Вспомогательный состав останется на месте изучать городской автотранспорт: в первом акте герой говорит о шинах. Остальные до конца будущего сезона пока свободны…
Прилипшая папироска упала с директорской губы на ковер.
Труппа молча расходилась. Пора было уже гримироваться: в 1847-й раз шла «Буржуйка». Одинокий зритель ходил по фойе и тайком курил.
А Казбеков сидел у приятеля, кинорежиссера Шпинка, и обиженно говорил хозяину:
— В три месяца пьесу ставить! Видал ты что-нибудь подобное? Нет, господа, нет! Искусство и темпы — это несовместимо. Да-с!
И Шпинк сочувственно успокоил Казбекова:
— Я тоже не люблю скороспелок! Я и сам последний мой фильм делал два с половиной года!
1935
Старик
Старику шел девяностый год. Он жил на ощупь. Ничего уже не видел, очень плохо слышал, и когда к нему подходила жена старшего сына Катерина Васильевна, он брал ее за руку, ощущал ее мягкость и только после этого догадывался, что перед ним женщина.
— Лизаветушка? — шамкал он.
— Лизавета в Костроме живет, — сердито кричала ему в ухо Катерина Васильевна. — это я, Катя. Хотите каши?
— Ваши? — переспрашивал старик. — Все ваши, все ваши…
Катерина Васильевна со стуком ставила тарелку на стол и хлопала дверью.
— Разве это жизнь? — жаловалась она за столом мужу, архитектору Окуневу. — Ютимся в двух комнатах, гостей принять негде, а старикашка целую занимает.
— Он помрет, и мы комнату возьмем, — вмешалась в разговор семилетняя Валя, объедая куриную ногу. — Старики часто помирают.
— Нельзя так говорить, Валя, — покраснев, сказал Окунев. — Он твой дедушка и мой папа.
— Папа, папа, — едко вставила Катерина Васильевна, — у всех папы, а разве они так жрут? Сливочек ему дай, курочку ему дай, булочку ему дай — это же слон, а не старик. И жрет и пьет, и жрет и пьет, как маленький.
Второклассник Костя сухо заметил:
— Маленькие не жрут, а кушают.
А вечером, когда дети уже улеглись и Валя скулила, что ей не дали в кровать куклу, Окунев осторожно шептался с женой.
— Действительно, зажился старик, — вздохнул он, — крепкий. Он всегда такой был. Один семью в девять душ кормил. Впрочем, у них, у стариков, все сразу кончается. Прихворнул — и нет старичка.
— Нет старичка, — заворчала Катерина Васильевна, — четвертый год слышу от тебя, а старик нас переживет… Слышишь, как там ворочается и мычит, как корова, спать не дает.
Окунев встал с кровати и босыми ногами зашлепал к старику.
— Ты что кряхтишь, отец? — сердито спросил он. — Спать не даешь. Чего тебе надо?
— Катюша? — прошамкал в темноте старческий голос.
— Какая там Катюша. Это я, я. Чего тебе надо?
— В боку колет, — вздохнул старик. — Ой, колет…
— У всех колет, — хмуро бросил Окунев. — Дай спать.
И, вернувшись в комнату, крикнул детям:
— Вы еще там развозились! Спать!
Через неделю приблизительно Окунев вернулся домой расстроенный и раньше времени.
— Что с тобой? — спросила жена.
— Черт его знает. Гудит что-то в голове. Ломит. Температура, наверное.
К вечеру у Окунева было около сорока градусов. Ночью приехал доктор, долго выслушивал сердце и неодобрительно покачал головой.
Четыре дня Окунев слышал около себя только шепот и помнил только одно, что ему хочется пить. Один раз мелькнула мысль, что в какой-то из этих дней должно быть Костино рождение, для которого он уже приготовил и держал на службе большой ящик с красками. Потом снова наступило жаркое небытие, сверху надавливал потолок, и в глазах танцевали окна.
На шестые сутки он неожиданно проснулся с необычайной легкостью в теле и мягким звоном в ушах. В углу горела прикрытая шарфом лампа.
Костя сидел за
