Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов
Все удивились. Катя перекрестилась и долго утирала слезы. И все вспоминали, какая была хорошая старушка — Липа.
— Теперь без нее плохо будет Николаю, — сказал Авенир, — заболеет кто лучше ее никто не знал, как помочь.
— И отчего умерла, — сказала Катя, — хоть бы болезнь какая была…
— Ну, да смерть окладное дело, все туда пойдем. А жаль, заговоров одних сколько знала.
А потом заговорили о другом и через полчаса уже забыли про Липу.
— Ну, вот хорошо, что побывал у нас, освежился, по крайней мере, — говорил Авенир брату, когда наконец у крыльца стоял добытый у кого-то вместо сломанного тарантаса рыдван, обитый внутри полосатым ситцем.
— Ты пиши, кто в театрах будет играть в следующем сезоне. Я, брат, всем интересуюсь. Так как бишь? — Ермолова — драматическая, Садовская — трагическая.
— Комическая.
— Да, комическая. Помню, помню, ты сказал: комическая.
— А Рыбаков, значит, Чацкого.
— Да какого Чацкого! Рыбаков — старик!
— Тьфу, старик! Ну, конечно, старик. Я это запишу. Пиши о событиях. До нас немцы, положим, не дойдут. Кланяйся, брат, Москве, скажи ей, что за нею стоит сила. Вот она! — И он с размаху ударил по плечу Петра, который даже не пошатнулся. — Уж она себя покажет в случае чего. А, Петух?
Петр повернул свою огромную на толстой шее голову и вдруг, не удержавшись, усмехнулся так, что профессору стало жутко. Такая усмешка появлялась у Петра, когда Павел рассказывал про него, как он один с своим «Белым» травил десяток деревенских собак.
— Ну, с богом!
Андрей Христофорович простился с Авениром, который заключил его в свои объятия и троекратно поцеловал. Потом простился с Катей и, пожав огромные кисти своих племянников, сел в рыдван.
Лошади тронули. Его сейчас же толкнуло в затылок, потом подбросило вверх и пошло перебрасывать с боку на бок.
Андрей Христофрович точно в лодке в бурю держался обеими руками за края экипажа.
— Заваливайся и спи! — крикнул ему Авенир, стоя без шапки посредине дороги. — Дай бог!
1916
В темноте
В разбитую парадную дверь восьмиэтажною дома вошли старичок со старушкой. Столкнувшись с каким-то выходившим человеком, старичок спросил:
— Скажи, батюшка, как пройти к швейцару бывшему Кузнецову?
— Идите на пятый этаж, считайте снизу пятнадцатую дверь. Только по стенке правой стороны держитесь, а то огня по всей лестнице нет и перила сломаны.
— Спасибо, батюшка. Старуха, не отставай. Права держи. О господи, батюшка, ну, и темень…
Некоторое время было молчание.
— Да не лети ты так! Чего понесся, постой, говорю!
— Что ты там?
— Что… запуталась тут где-то…
— Вот еще наказание. Говорил — сиди дома. Куда нечистый в омут головой понес? Ой, мать, пресвятая богородица, и чем это они, окаянные, только лестницу поливают? Начал по дверям считать, поскользнулся и спутался. Вот и разбирайся теперь, сколько этажей прошли…
— Да куда ты все кверху-то лезешь?
— А ты думаешь, на пятый этаж взобраться все равно, что на печку влезть? Черт их возьми, нагородили каланчей каких-то, чисто на Ивана Великого лезешь. Что-то даже голубями запахло.
— Ты смотри там наскрозь не пролезь.
— Куда — наскрозь? Ой, господи, головой во чтой-то уперся… Что за черт? Куда ж это меня угораздило?.. Даже в пот ударило. Хоть бы один леший какой вышел. Прямо как вымерли все, окаянные…
Бывший швейцар, переселившийся из своего полуподвала в пятый этаж, садился вечером пить чай, когда на лестнице послышался отдаленный крик. Через минуту крик повторился, но уже глуше и где-то дальше.
— Кого это там черти душат? Выйди, узнай, — сказала жена, — еще с лестницы сорвется. Перила-то, почесть, все на топливо растаскали.
Швейцар нехотя вышел на лестницу.
— О господи, батюшка, — донеслось откуда-то сверху, — уперся головой во чтой-то, а дальше ходу нет.
— Да куда тебя нелегкая занесла! — послышался другой голос значительно ближе.
— Должно дюже высоко взял. Уперся головой в какой-то стеклянный потолок, а вниз ступить боюсь. Замерли ноги да шабаш. Уж на корячки сел, так пробую.
— Кто там? Чего вас там черти носят? — крикнул швейцар.
— Голубчик, сведи отсюда! Заблудились тут в этой темноте кромешной. Стал спускаться, да куда-то попал и не разберусь: где ни хватишь — везде стены.
— К кому вам надо-то?
— К швейцару, к бывшему.
— Да это ты, что ли, Иван Митрич?
— Я, батюшка, я! К тебе со старухой шел, да вот нечистый попутал, забрел куда-то и сам не пойму. Чуть вниз не чубурахнул. А старуха где-то ниже отбилась.
— Я-то не отбилась. Это тебя нелегкая занесла на самую голубятню.
Швейцар сходил за спичками и осветил лестницу. Заблудшийся стоял на площадке лестницы, в нише, лицом к стене и шарил по ней руками.
— Фу-ты, черт! Вон куда, оказывается, попал. Все правой стороны держался. Лестница-то вся обледенела, как хороший каток… того и гляди.
— Воду носим, — сказал швейцар, — да признаться сказать, и плеснули еще вчерась маленько, а то, что ни день, то какая-нибудь комиссия является, — кого уплотнять, кого выселять. Тем и спасаемся. Нижних уплотнили, а до нас не дошли — так вся комиссия и съехала на собственном инструменте.
— Надо как-нибудь исхитряться.
Все спустились в квартиру.
— Ну и страху набрался, — говорил гость, — думал: ума решаюсь: где ни хвачу рукой — везде стенка…
— Спервоначалу тоже так-то путались, — сказала жена швейцара, — зато много спокойней. Сами попривыкли, а чужому тут делать нечего.
— Это верно. А то какой-нибудь увидит, что чисто, сейчас тебя под статью подведет, и кончено дело.
— Не дай бог…
— А вот хозяин мой этого не понимает, все норовит чистоту навести.
Швейцар молчал, а когда жена вышла на минуту в коридор, сказал:
— Наказание с этими бабами… Перебрались сюда, думал, что получше будет, чем в подвале, а она тут как основалась, так и пошла орудовать. Из кресел подушки зачем-то повытащила. Теперь у нее в них куры несутся. Тут у нее и поросенок, тут и стирка, тут и куры, а петуха старого вон между рамами в окно пристроила.
— Отдельно? — спросила старушка-гостья.
— Да, молодого обижает. Это они с невесткой тут орудовали, когда я за продовольствием ездил. Из портьер юбок себе нашили. Не смотрит на то, что полоска поперек идет, вырядилась и ходит, как
