Владлен Бахнов - Владлен Ефимович Бахнов
Над красным столом тянулся кумач «Даешь пятилетку в четыре года!». Ох. как давно это было! Еще до всего, до всего…
Теперь же в зале стояла деловая, не гнетущая тишина. Над столом протянулся красный транспарант, на котором ничего не было написано. А за спиной президиума на стене висела массивная рама, окаймлявшая пустоту. Такие же пустые рамы, но размером поменьше, были развешаны и на других стенах.
На трибуне стоял тощий, седой, но еще не старый человек в мешковатом френче. Обращаясь не то к комиссии, не то в зал, он тихо и размеренно говорил:
— …Ну а потом я умер. Как это было, не помню…
— Вы замерзли на этапе, — подсказал кто-то из президиума.
— Может быть. — равнодушно согласился человек на трибуне. — У нас многие замерзали. Но как я лично умер, не помню.
— А сколько лет вам было? — спросили из-за стола.
— Тридцать восемь. Там. гражданин председатель, в анкете все указано.
Только теперь Вера Павловна узнала его. Ну конечно же, это был ее следователь Пацюк. Как изменился, господи!
— У вас есть какие-нибудь пожелания? — спросил председатель.
— Я прошу членов комиссий учесть, что я пал жертвой репрессий времен культа личности и умер в расцвете сил. А потому прошу дать возможность прожить жизнь еще раз. Но, конечно, чтобы другая моя жизнь была без репрессий в отношении меня и чтоб жил я дольше тридцати восьми лет. Тридцать восемь — это уж очень мало, гражданин председатель…
— Видите ли, — оказал председатель, — я уже объяснял, что наша комиссия обладает очень ограниченными полномочиями. Если мы устанавливаем, что жизнь истца была загублена по не зависящим от него причинам, мы имеем право предоставить этому истцу возможность прожить вторую жизнь. Вот и все. Окажется ли вторая жизнь лучше первой или еще хуже — за это комиссия ответственности не несет. А сейчас мы должны обсудить ваше персональное дело на особом совещании.
Сидевшие за столом неслышно пошушукались, и председатель обратился к Пацюку:
— Комиссия на особом совещании постановила следующее: ввиду того, что первая основная часть вашей жизни до ареста была прожита вами именно так, как вы хотели, а вторая часть входит в правила той игры, которую вы вели в первой, комиссия признает вас виновником собственного несчастья и во вторичной жизни вам отказывает.
Сидевшие в зале молча и безразлично смотрели на того, который стоял на трибуне.
— Я буду жаловаться! — деловито, без угрозы пообещал Пацюк.
— Это ваше право, — равнодушно откликнулся председатель.
…Теперь перед комиссией стоял знаменитый писатель. Вера Павловна знала его имя, помнила мелькавшие в газетах фотографии его мужественного, несколько расплывшегося лица и только никак не могла вспомнить, что же он написал.
Романист, то и дело приглаживая серебристую, стриженную ежиком шевелюру и посасывая мундштук пустой трубки, обстоятельно отвечал на вопросы. Смысл его выступления сводился к тому, что, будучи автором двадцати романов, тридцати пьес и дюжины киносценариев, он все откладывал написание своей главной книги и в результате не успел осуществить свой грандиозный замысел. В ненаписанной книге, и только в ней, был смысл его жизни. В ней он хотел показать в полный рост ту «Большую Правду, которую знал. Правду без оговорок и умолчаний». Однако, понимаете ли, говорил он, поездки, симпозиумы, борьба за мир и руководство творческой интеллигенцией и, уж чего таить, робость, проклятая робость — но зато теперь, когда он все осознал, он просит дать ему еще одну жизнь, чтобы он безотлагательно засел за ту самую книгу.
Председатель понимающе кивал. Однако, посовещавшись. комиссия решила, что вторая жизнь дело дорогостоящее, а никто не уверен, что знаменитый писатель распорядится ею лучше, чем первой. Поэтому в просьбе его комиссия отказывает.
Прославленный автор ненаписанной книги пожал плечами и, с явным облегчением вздохнув, ушел в небытие.
Вера Павловна не заметила, как на трибуне появилась старая рыхлая женщина. Лицо у нее было усталое, из-под платка выбивались седые влажные пряди… Видимо, она уже долго отвечала на вопросы…
— Я, товарищ председатель, прямо скажу: я на ту свою жизнь не жалуюсь, — говорила она. — Другие, наверное, хуже жили. А у нас отдельная квартира была, двадцать семь квадратных метров, с лоджией… Ну, это, правда, уже под конец, а все ж таки! И муж меня любил. Только пил очень. Так кто ж не пьет? И в войну у меня никто не погиб, только муж без руки пришел. И вот тут я все слышу, люди в тюрьмах страдали, в лагерях.
А у нас никого не тронули. Только брат сидел семь лет, а так больше никто. И все у нас хорошо было, и дети профессию получили, и я на пенсии еще пожить успела.
Только почему сюда пришла? Жить-то я хорошо жила, а жизни вроде и не увидела… Все чего-то делала, все занята была. То работа, то в очереди стою, то по дому, то за больными хожу, то сама хвораю… Ну не может этого быть, чтоб вот это она вся жизнь и была! Неправильно это… Есть же еще чего-нибудь… Так что. разрешите мне, товарищи комиссия, еще раз попробовать пожить, если, конечно, можно. А вдруг что-нибудь получится? И еще хорошо бы опять Лепту встретить…
Комиссия, не выходя из-за стола, снова удалилась на особое совещание. И через минуту председатель зачитал:
— Обсудив заявление Петровой Валентины Ивановны и тщательно проверив изложенные ею факты, особое совещание постановило: так как истица по объективным, не зависящим от нее обстоятельствам действительно не ви дела жизни, на которую она как всякий человек имеет право, а также учитывая заслуги истицы, выразившиеся в ее безграничном терпении, комиссия считает возможным дать Петровой Валентине Ивановне вторую жизнь, а все расходы отнести за счет государства.
…Вера Павловна не сразу поняла, что пришел ее черед и что на трибуне стоит она сама. Пока Вера Павловна отвечала на вопросы, она помнила рассказ старухи о квартире с лоджией и о жизни, как-то прошедшей мимо, и ее не покидало щемящее чувство вины. Комиссия совещалась дольше обычного, и наконец
