Михаил Литов - Организация
Примеров пищал всей своей мягкой плюшевой округлостью:
- Ни за что, ни за какие коврижки, ни за самое чечевичную похлебку!
Плясал от радости, услышав такой ответ, Полусвинков, и поздравляли его работники прокуратуры: хорошо сказал! Теперь поведет он свое дело иначе, не рубя безжалостным топором из людей роботов, а даже и камни оживляя. Запела Фемида, высунув умную головку из разверзшегося нутра Лампочкина. Полусвинков подпевал, басил, взыгрывая иерехонской трубой, а Примеров, взъехав жабистым брюхом на стол, барабанил рюмками. Разошлись не раньше, чем условились с утра зажить по-новому.
4.
Никита, вступив в сознательную жизнь сыщика, определил: три четверти того, что думает, говорит и делает его дядя надо выкинуть за ненадобностью, как принадлежащее устаревшему миру расхлябанности и ваньковаляния. И только из остатка, может быть, получится четкая и дельная работа. Не провиделось в настоящее время ничего лучшего, чем решительными мерами избавить дядю от общества этих замшелых дураков Примерова и Лампочкина, которые под предлогом дружбы отнимают у него драгоценное время и, пожалуй, попросту спаивают его. Но как это сделать? У дяди такие старомодные взгляды, друзьями, говорит он, разбрасываться негоже, какие уж они ни есть. Но и Никита не имел окончательно уверенного, накрепко выкованного существования, он на каждом шагу рисковал оступиться в жирную кашу сплошных недоразумений, запутаться в заведомо отрицающих всякую продуктивность обстоятельствах, и внутри у него случались неостановимые раздоры противоречий. За примерами далеко ходить не надо, подумал он, косясь на веселую Аню. С девушкой бился уже не первый час, а никуда не продвинулся. Поневоле воображению рисовался следовательский ремень, гуляющий по спине непокорной. С досадой Никита сознавал, что его живая душа интересуется Аней, проникается жаждой познания ее неплохо сбитого, бойкого тела, с трепетной чуткостью навостряется на шорохи девушки и поблажливо улыбается ее беспечной болтовне, и напрасны призывы трезвого разума смять катком рассудочности непрошенную, мешающую работе симпатию.
Никита размеренным движением доставал из кармана трубку связи с дядей и ставил того в известность о каждом новом повороте в своем нижегородском расследовании, раздуваясь при этом от гордости за свою техническую оснащенность. Он думал поразить ею провинциальное воображение Ани, но все же выходило что-то иное, а именно что плотская прелесть Ани все росла и росла в его ощущениях, заслоняя и необходимости службы, и даже образ тайной, неуловимой Организации. Куда-то исчезало, правда, и все то легкомысленное, поверхностное, чем он жил, пока не включался непосредственно в исполнение очередного задания. Куда-то пропало даже понимание, что он в чужом городе, далеко от дома! Никита становился глубже, сам выкапывал и выдалбливал в себе углубление в нечто. Одновременно стройнели ножки Ани под его пытливым, хотя чуточку и вороватым взглядом, полнели ручки, округлялись плечики, и было это вредно для его сокровенной мечты создать такое ровное, бесперебойное, неуемное обеспечение безопасности страны и порядка в ней, при котором преступный элемент не смел бы и на миллиметр поднять головы. Выходило по оттепели, которую праздновала душа, что следует оставить этот спасительный для отечества проект, заведомо обреченный на провал, если ты вдруг увлекся девушкой, и смотреть, как задорная особа вертится перед тобой, а на прочее махнуть рукой.
Они отправились в старую часть города, туда, где длинными унылыми рядами стояли потемневшие от времени двухэтажные деревянные бараки. По дороге Аня объяснила своему новому другу, что ее дядя имеет обыкновение прятаться - а для этого ему ничего не стоит найти предлог - у своего старого дружка, такого же пьяницы, как и он сам. Сейчас они их обоих возьмут за шиворот, встряхнут хорошенько и заставят выложить все, что нужно знать московскому разведчику.
Хотелось бы сообразить Никите, прежде чем встреча состоится, как он будет встряхивать этакого внушительного субъекта, каким дядя Федя выглядел на фотографии. Росло уяснение факта, что Аня, любя, ждет от него геройской удали, подвига, демонстрации ловкости и силы, и ради того, чтобы возлюбленный имел возможность показать себя во всей красе, готова пожертвовать даже достоинством родного дяди. Это могло бы отвратить Никиту от Ани, но вместе с пониманием ее жестокости, которая вполне может обратиться и на него, если он вовсе не окажется желанным ее сердцу и воображению удальцом, возрастало, и даже гораздо быстрее, стремление подчиниться всем этим дурацким и абсурдным девичьим требованиям и если не встряхнуть Чудакова, то по крайней мере проделать какую-нибудь из ряда вон выходящую штуку, чтобы пустить девушке пыль в глаза и после уже с полным правом надеяться на ее уступчивость. Как в бреду шел Никита за своей проводницей и рисовал себе все стадии ее превращения в податливый воск, от которого его в конце концов даже и затошнит. Авансом уже слегка подташнивало его, и когда Аня спросила, любит ли, он, возомнив это нескромной попыткой прояснения их отношений, скривился, как от кислого, как скривился бы от попавшей в рот тухлятины. Она стала совать ему под нос сорванный в пути цветок, о котором и спрашивала, любит ли, предполагая вообще познать его пристрастия; оттого же, что он зашелся в неожиданной сатирической, как ей показалось, кривизне, она рассердилась (ведь он, может быть, посчитал, что она пошленькая, она-де увлекается цветочками, рюшами и кружевами разными, кисейностью пробавляется), потому и тыкала в него безобидным цветком, павшим сначала жертвой его отвращения, а затем и ее гнева. Он, однако, все не понимал смысла ее действий и лишь бессмысленно дергал головой, уворачиваясь от растения, которое продолжал мыслить навязываемым ему Аней символом их зарождающейся и вместе с тем так уже раздражавшей его любви.
Ему казалось, что он знает Аню тысячу лет, знает о ней все, даже то, что совсем не обязательно знать о ближнем. И это знание отдаляло его от девушки. Взращенный новым общественным строем, воспитанный в традициях сурового отрицания недавнего прошлого, истощившего отечество, он, однако, великодушно прощал ей ее прежнюю работу на посту пионерско-комсомольского вожака, даже вовсе закрывал бы глаза на этот прискорбный факт, если бы не тыканье цветком, побуждавшее его с внутренним клокотанием ярости отыскивать у нее недостатки в количестве, едва ли и посильном для отдельно взятого человека. Было ему страшно и жутко сознавать, что резвится так, тычет ему под нос цветок существо совершенно чуждого, отжившего свое и потерпевшего полный крах мир, существо, которому следовало бы уйти в тень, спрятаться в щель, утопить себя в покаянных слезах, - страшно было именно то, что ни покаяния, ни даже жалобности и униженности не проглядывало тут ни в малейшей степени, напротив, она, девушка эта (из сонма проигравших, не будем этого забывать!), дерзала, она дерзила, она вела себя так, словно нынешний мир принадлежит ей не меньше прежнего! Знал он о ней уже и то, что она нынче подвизалась на телевидении, и подливало масла в огонь его муки подозрение, что она, может быть, снискала себе нешуточную славу на голубом экране, вышла в герои дня, в ряды лучших из лучших и добилась гораздо большего, чем добился он под тяжелым и неповоротливым крылом дяди. А дальше шли и вовсе мелкие, отвратительные своей ничтожностью подробности, за которые он ее ненавидел. От нее ушел муж, человек несерьезный и безответственный, пьющий. Она хорошая хозяйка, и держит дядю Федю в кулаке, пока он не срывается как с цепи и не убегает, и что она ничего так не любит, как читать книжки из дамской серии. Читает и обливается слезами, так все в этих книжках душещипательно. И как все в них правдиво! Никита скрипел зубами и хохотал. Душещипательно? Правдиво? Он был гигантом, который врастает в почву взлелеявшей его эпохи и ни при каких обстоятельствах не поменяет личину, а вот она прошмыгнула мышкой из одного мира в другой, проскользнула гадючкой, и хоть бы что ей! Аня дарила ему свою биографию лучезарно, добродушно, с обезоруживающей искренностью, вступив в облик святой простоты, не понимая мук его прямоты и неподкупности, и он сжимал кулаки от ненасытного гнева, но с тем большей неодолимостью тянулся к ней. Смирившись, он склонялся и нюхал цветок, торчавший из ее кулачка, и слушал ее победный смех. А смеясь все громче, она под шумок с цветка трясла пыльцу и забивала ею ему нос, вовлекая в дальнейшие глупости, одурманивая уже потребностью быть наивно, до трогательности, глупящим кавалером и дамским угодником.
В том бараке, где, по словам Ани, жил упомянутый дружок, пьяница, Чудакова не оказалось. Никто не открыл дверь. Не притворяясь, с предельной откровенностью Никита нежничал с Аней под дверью, пока она грубо требовала: отпирайте!
- Может, спят? - высказал предположение Никита, глянув карточным валетом. - Приняли на грудь и...
