Михаил Жванецкий - Одесский телефон
На столе копченый муксун и строганина – мороженая рыба стружками загнутыми. Тряхнешь тарелку – стучит. Соус острый томатный. Берешь стружечку, макаешь в соус, а потом кладешь туда, куда обычно, – там она тает, ну, тут, конечно, смешно без водочки. Поэтому есть водка, спирт, и всегда будет. Извините.
Метеостанция полярная, и люди хорошие, и вопросы наивные:
– Михаил Михалыч, почему люди уезжают? Я понять не могу.
Как ему объяснишь? Сразу скучно, скучно:
– И ты же, Петя, откуда-то уехал вот сюда. Тебе здесь нравится, а там нет… Ну? А другому там нравится, а здесь нет. Для чего же поезда, Петя? Для чего бесконечно изобретают велосипед и совершенствуют самолет? Чтоб ехать, Петя. Не надо, Петя, держать людей. Хватит несчастных и без этого. Пусть мчится, пусть там пробует, пусть обратно возвращается. Кому нужна граница на замке? Где их запирать? В государстве? А может, в городах? А может, в домах? А может, в чуланах? Ехать – не ехать, жениться – не жениться, у каждого свои дела. Это в принципе… Почему едут? Скорее всего, потому, что нельзя, а еще потому, что там больше платят. Кстати, ты поехал так же.
Они говорят: мыс Челюскинцев – от слова челюсть и ЗФИ – Земля Франца Иосифа. Медведя боимся все. В туалет с берданкой. Карабин при нас. Одного медведя раздели – атлет. Человеческая фигура, мышцы огромные. Прыгает на шесть метров. Убивает человека ударом лапы – даже зрачки не успевают расшириться, снимает скальп и выедает живот. Больше ничего.
Итак, самое вкусное у нас – живот. Я теперь его берегу. Приятно носить такое лакомство. На голых медведь не нападает, видимо теряется, на пьяных вроде бы тоже – брезгует, поэтому попадаются молодые солдаты. Застрелить медведя стоит тысячу рублей, а угробить полярника – пятьсот. Вот как-то так ставится вопрос. Ну, имеется в виду привезти на Большую землю и похоронить.
Летим на СП-28. Три часа. Я прирожденный летчик и провожу время в кабине. Ну, там темно, лампочки приборов – это вы все знаете. В окнах темно. Вот они закричали. Появился самолет. Второй. Пилоты раскачивают самолет. Оказывается, очень важно выпустить левую ногу. Самолет новый, летит с юга, там влага, здесь мороз, и нога не выходит. Болтает самолет. Потом посылают двух человек. Они ломами, тросами, веревками полуавтоматически выталкивают ногу до состояния замка. Появились огни СП. Мы включили прожектор, и все оказалось белое – снег!
Станция – это два-три огня, полоса – шесть-восемь параллельных огней. Мы сделали пару заходов и – на посадку. Встречают с факелами, ракетницами. Мороз не сильный – минус двадцать семь. Начальник молодой – Конязин. Все в бородах, унтах – интеллигенты. На санях от полосы – на тракторе – до кают-компании с километр. Кают-компания из двух комнат метров тридцать. Жара. Домики карболитовые, что очень вредно. Карболит испаряется и отравляет живое. Работают, не жалуются. А что нас может отравить или оскорбить? Какой вред нам можно причинить после всего, что было.
В кают-компании шведский стол. То есть Европа! Два пацана-повара. Бифштексы, или лангеты, или шницеля, или отбивные (их всегда путаешь) вертикально стоят, жареная картошка на подносе, компот в графине. Посуду моем сами горячей водой и квачом на палке, затем прогулка по станции. Ну, там гидрологи, у них палатка и дыра во льду. В дыре лампа не дает черной воде замерзнуть, вокруг лампы полуобмороженные креветки, и видна нижняя кромка льда. От поверхности метров десять – такой толщины лед. Можно жить. Подо льдом, по-моему, народу больше. Но это военная тайна.
На льду сидит интеллигенция. Дрейфующая интеллигенция, бородатые, плоские, все понимающие – те, кто меня любит, и кого – я. Часть из них, что не уехала на Север или куда еще, ударилась в кооперативы – обивает двери, высчитывает обмены. Часть сбежала туда, на лед, на полюс. Кстати, и эти уехали. Только уехали на полюс. Главное – оторваться от нашей жизни. Какое это счастье – оторваться от нашей жизни. Два пути у человека – ближе к власти или дальше. Кто-то выбирает дальше. На полюсе люди, которые смылись от указивок и проработок. Даже если на все просьбы будет ответ: «Дозволяю», – то рано или поздно повесишься. Так живет деревенский племянник у городского дяди.
– Можно я стул возьму?
– Бери, бери.
– А можно я во двор пойду?
– Иди, иди!
Бери-бери, иди-иди – тихое помешательство, переходящее в сумасшедший бунт. На стадии тихого помешательства люди разбегаются кто куда. Часть на Восток. Часть на Запад. До райкома далеко. Делай свое.
– О нас говорят, что мы в экстремальных условиях. Вот жена моя – да. Как она эту посылку собирала? Где продукты брала? А потому и морячок никак не решится сойти на берег. На всем готовом. Плавает и плавает, прикидываясь романтиком. Штормы, риск, крен, обледенение. Нормальная жизнь в море.
А вранье, а подозрительность, а унижение, унижение, унижение – кто ж сойдет, кто ж влезет в это опять и навсегда? Еще плавать, еще ходить. Там на СП еще есть ИЗС (слежение за спутниками) и вообще домиков пять-шесть. У гидрометеорологов туалет теплый, то есть пенопласт, радиатор, стульчак – счастье.
После концерта у них коньячок и как высший признак доверия и любви две вялых мандаринки. Бежим к самолету. Снег синий скрипит, как жесть. Зажгли факелы, какие-то бенгальские огни, звезды на небе. Грустно и прекрасно. И я вспомнил, где я видел таких добрых деликатных людей. В монастыре. Это мы, когда нам не надо доставать, воровать, проникать и выискивать. Это мы – когда мы заняты делом.
Капитану-наставнику Петрову П. О
Тебе шестьдесят, Паша!
В условиях, когда вторая половина жизни начинается после двадцати, ты прожил четыре трети и чувствуешь себя прекрасно. Это я вижу по своему саду, полам и твоей бодрой походке. А насчет твоего увлечения судовождением, то правильно сказал один человек: невежество построило себе страну и пугает нас словом «родина».
За словом «родина» скромно сидят ОВИР, НКВД и выездная комиссия обкома. «Родина не простит…», «Родина не забудет…» Мать ее за ногу, рычащую р-родину в лице парткома пароходства. Наша родина – где больше нас, смею думать, порядочных, смею думать, добрых, смею думать, терпимых, смею думать, знающих свое, а не чужое.
Пусть резвятся спецы по чужим жизням – у них своя Родина, у нас – своя. Невежество построило эту страну под себя. Невежество и воровство приняло законы, по которым тебя обыскивали, когда ты уходил и когда возвращался. По воровским законам здесь так ценятся зажигалка и бусы и совсем не ценится образование. По их воровским законам дешевле всего жизнь, дороже всего – воровской авторитет. В этой обстановке больших и малых лагерей, целования в зад самого темного, самого наглого, непрерывной борьбы за примитивную еду и остатки здравого смысла мы росли и развивались, вернее, росли и становились старше.
Донашивай, Павел, заграничные вещи, допивай греческий коньяк и утешай себя мыслью, что сгорел ты правильно, и из ЧМП вылетел правильно, и на низкой зарплате сидишь правильно. Зачем там специалист, служащий немым укором, а может, и не немым. Флот есть флот, его держит на плаву только то, что он выходит отсюда. И люди жизнь кладут, чтоб туда попасть, и зубами, ногами, веревками держат его на поверхности, но и это им в вину.
До сих пор ни одной профессиональной проблемы ни один партком в мире (если есть еще в мире парткомы) не разобрал – только мочеполовые, тряпично-бабские: кто с кем, куда, зачем… По мозгам и проблемы. Ну что ж, оставим ишаку ишаково. Эти ребята по запаху могут определить, из какой каюты ты вышел и что привез. Жизнь они, конечно, ломают мастерски. Ну, ломать – не строить, тут за полгода научишься.
Так что тебе – шестьдесят, а телеграммы от министра нет, что тоже правильно, и даже нет никого из пароходства с красным адресом и часами-будильником, что тоже правильно. И ты вынужден сидеть с нами, и ничего в этом веселого нет, как нет ничего веселого в этом тексте, как нет ничего веселого в любом дне рождения. Ну что ж, как говорит мама, спасибо за это! Могло быть хуже, а может, и будет. В этой стране пророком быть нетрудно.
Но, оглядывая себя в зеркале, я остаюсь оптимистом. Видишь, как у нас получилось: у меня – успехи в труде, у тебя – счастье в личной жизни. И ты правильно держишься за Лилю, которая держится за тебя, и дочь у тебя красавица, и сын где-то… И есть еще этот город, где уже не осталось никакой воды, никакого воздуха и юмора, только солнце и высокая касторка, красотой и бесполезностью напоминающая моих женщин.
Счастья тебе, Павел, в нашем окружении. Твое утешение – в нашем окружении. Наше окружение – тебе в награду.
Твоя личная Родина помнит и любит тебя!
Будь здоров, счастлив, женат, береги нас, чтобы мы тебя в суматохе не оставили.
Опять жалко нас
Жалко нас. Никто за нас не хочет пройти наш путь. Придется нам. Жалко нас. Жалко. Не надо впадать в отчаяние. Я думаю, что мы преодолеем. Мы – это, конечно, не мы теперешние, а все мы с последующими. Теперешних нас, конечно, жалко. Из того, что обещали, – ничего, ни они нам, ни мы им. Что умели – забыли. Что умеем – никому не нужно.
