Коллектив авторов - Одесский юмор: Антология
Юрий Макаров
(США)
Это сладкое слово обида
Когда я звоню моему приятелю Фиме, первое, что он мне говорит: «Ну что ж ты никогда не позвонишь?» Это вместо здрасьте. Фима не сумасшедший. Просто он соблюдает эмигрантский этикет.
На знамени нашей эмиграции начертано одно гордое слово: «Обида».
Именно одно.
Именно гордое.
И именно «Обида».
Это чувство никакого отношения не имеет к тому, что в словарях толкуют как «несправедливо причиненное огорчение». Какое к черту огорчение! Упоение обидой. Всепобеждающая мощь поджатых губ. Веселое сверканье оскорбленных глаз. Обида, будоражащая кровь и побуждающая к действию.
В этой обиде нет ничего от унылого хныканья. Это захватывающая игра, в которой побеждает лишь тот, кто досконально владеет искусством быть обиженным. Вернее, тончайшим из искусств стать обиженным, то есть объявить себя обиженным раньше, чем это сделает партнер.
Разумеется, это высокое искусство не на чужой земле родилось. Оно было впитано с молоком матери и желчью отца, взлелеяно на родине и вывезено за океан непосредственно в крови, в виде ма-а-леньких таких пузырьков, затаившихся где-то между красными и белыми кровяными тельцами. Этот вирус до поры до времени дремлет в венах, чтобы однажды вырваться на простор и показать окружающим кузькину мать.
Да, быть обиженным бывало модно и до эмиграции. И многие были признанными мастерами этого дела. Моя теща Сима, например, пребывала в постоянном состязании, кто на кого первым обидится, со своей родной и любимой сестрой Раей. Правду говоря, их игра в обиду особым разнообразием не отличалась и даже была нудноватой для окружающих, но сами участницы удовольствие получали несказанное.
Они умели обижаться друг на друга в любой ситуации, даже без свидетелей, один на один, но, конечно, предпочитали публичные выступления.
Количество родственников, сослуживцев и знакомых с обеих сторон, непрерывно отмечающих знаменательные события, позволяло сестрам выступать на людях не менее раза в неделю.
Конечно, обижаться эффектнее всего было гостье. Сами понимаете, тут тебе и уход с хлопаньем дверью, и знаменитое: «Чтоб моей ноги в этом доме!..», и победный клич: «Фима (Сема), что же ты сидишь?!» Но, как и в любом другом чемпионате, количество игр на чужом поле соответствовало количеству выступлений на своем. И ровно через неделю, на очередных именинах, проигравшая дома имела все шансы отыграться в гостях и так обидеться на всю жизнь, что хватало на целую неделю.
На что обижались сестры? Так я вам и сказал… Как будто можно запомнить причину… Ну хорошо, вот вам одна.
Сима в гостях у Раи. Рая подает на стол свой коронный «наполеон». Гости волнуются, они знают, что Раин «наполеон» – это что-то с чем-то. Сима сидит настороженно: уже десерт, уже конец вечера, а повода все нет! Кто-то из гостей, просто чтобы скрыть глотание слюны, просто чтобы шевелить ртом якобы для дела, задает вопрос хозяйке:
– А что, Раечка, наполеончик сегодня сладкий?
– Сладкий, Ромочка, сладкий, – кремовым голосом отвечает Рая, нарезая торт. – Слава Богу, чуть-чуть не подгорел…
На этих ничего не значащих словах Сима внутренне делает стойку борзой, услыхавшей хруст ветки под заячьей лапой.
А Рая, выдавив ножом из торта очередной заварной бурунчик, заканчивает еще более ничего не значащими словами:
– …Но чуть-чуть ведь не считается, правда, Симца? Чуть-чуть… не считается…
Всё! Курок нажат, спичка зажжена, веревка лопнула! То, что для вас невинное бормотанье, для Симы… Это ее сейчас нарезают ломтями тупым ножом! Это ее вишневую кровь разливают по стаканам вместо компота. Это у Раи чуть-чуть не подгорел, это у Раи не считается, а у Симы на прошлой неделе таки да сгорел именинный торт прямо перед приходом гостей! Сгорел до углей, так что пришлось срочно посылать Фиму в ресторан «Море» за позорными покупными пирожными. Чуть-чуть не считается? Считается! Впрочем, пылающая от восторга обиды Сима уже в дверях:
– Фима, что же ты сидишь? Ты что, не слышишь, о чем тут говорят?!
Дверь бабахает, едва удержавшись в косяке. Гости хором вздрагивают, привычно фиксируют доносящееся с лестницы: «Чтобы ноги моей в этом доме!..» – и, облегченно вздохнув, тянутся к «наполеону».
Рая, как бы извиняясь перед гостями, разводит руками, при этом роняя с ножа на лысину Семы густую сладкую каплю, и говорит с искренней любовью:
– Ну? Как вам нравится эта самашедшая?…
Вот такие бывали поводы. Но все это детский лепет по сравнению с эволюцией искусства обиды в условиях эмиграции. Поверьте мне, настоящая еврейская обида рождается все же в неволе. Я имею в виду – на свободе чужбины.
…Когда мы с женой впервые прилетели в Нью-Йорк, в аэропорту Кеннеди нас встречали близкие друзья. В разные годы мы их провожали в эмиграцию – кого из Одессы, кого из Москвы, провожали, казалось, навсегда, – и вот, надо же, они и мы опять все вместе, как ни в чем не бывало, неразлейвода, дружба навеки, ура.
Веселой гурьбой, взаимно перемазавшись губной помадой наших дам, мы поднялись на автостоянку на крыше терминала и расселись по машинам. Мы с женой естественным образом попали в машину именно той пары, которая нас официально пригласила в гости в Америку и у которой, как у хозяев, мы поселялись на недельку. Растроганные встречей, мы вертели головами, глядя через стекла, как наши остальные друзья рассаживаются по своим отдельным американским машинам, при ночном освещении и легком возбуждении казавшимся шикарными. Хлопнула последняя дверца, и наша кавалькада двинулась к первому в моей жизни американскому хайвею. «Вот и замечательно, – приговаривали хором наши друзья-хозяева, – стол уже накрыт, сейчас приедем, нальем, поговорим!..»
Через сорок минут мы подъехали к симпатичному двухэтажному домику. И уже осмотрев дом, восхитившись подвалом, узнав основные английские слова: «моргидж», «бэйсмент», «иншуренц» и будучи почти укушенным японским пекинесом, я очнулся и выглянул в окно. Никакая кавалькада из аэропорта не прибыла, машина наших хозяев одиноко насупилась под навесом. Наши ближайшие друзья не приехали к своим ближайшим друзьям, чтобы отметить приезд их ближайших друзей. «А где же… все?» – попытался спросить я, но тут прибыла хозяйка и потребовала идти немедленно в «ливинг».
Надо признать, что стол был действительно накрыт по-людски, и налить налили, и даже гости были. Три пары незнакомых нам людей, с которыми у нас не было ничего общего, принялись активно, наперебой расспрашивать нас о том, как именно плохо сейчас живется в России. И, не дожидаясь наших ответов, рассказывать, как именно замечательно им живется в Америке. Отчаянно захотелось соврать что-нибудь хорошее о российской жизни, но то ли от усталости, то ли от отсутствия фактажа пришлось напиться…
А наутро я узнал, что остальные наши друзья не приехали в этот дом потому, что они все уже давным-давно друг с другом даже не разговаривают. И то, что они собрались вчера вечером на территории одного аэропорта, это вообще подвиг с их стороны.
– Понимаешь, – шептала жена, – они тут все друг на друга обижены. Они мне вчера даже говорили, кто на кого и за что, но я ничего не поняла…
– Идиотизм! – возмутился я. – Что же нам, со всеми теперь по отдельности встречаться? С ума посходили в этой Америке…
– Ты не понял, – жена постучала меня пальцем по лбу. – Никто с тобой не собирается встречаться. Они на нас с тобой уже тоже обиделись.
– На нас? Когда? За что?!
– За то, что мы из аэропорта поехали к Лиле с Борей…
– А куда же нам было ехать? Мы же здесь… Они же… Мы же думали… Что мы должны были делать, черт подери?!
– Не знаю, – вздохнула жена. – Наверное, не надо было нам сюда ехать…
…Это только тот, кто Богом обижен, считается в народе дураком. А тот, кто сам умеет ловко обидеться, обычно чувствует себя куда умнее остальных. С годами я стал привыкать, что чувство обиды – это неотъемлемая часть внутреннего мира эмигранта. Обида – это его достоинство. И его гордость. Даже если вам уж совсем нечем гордиться, в кармане всегда есть возможность обиды. «Я с ней не разговариваю!»… «Мы к ним не ходим!»… «Нет, если там будут Канецкие, мы туда ни ногой!»… О, муки эмигранта, приглашающего родственников и друзей, к примеру, на свой юбилей! Самая грандиозная и невыносимая задача – рассадить гостей. Из ближайших друг к другу любезнейших ста двадцати персон ни одна персона с другой рядом не сядет. Вот вам проект успешного русского ресторана: двести столов, каждый на одного человека, все столы отделены друг от друга бронированными перегородками. Вот где хорошо и безопасно собраться большой дружной семьей…
Из полной удивительных историй народной антологии эмигрантской обиды меня восхищают многие примеры. Мать, не разговаривающая с дочерью за то, что та не добавляет тертые помидоры в икру из баклажанов… Партнер, обидевшийся на партнера за то, что тот, отдыхая в Лас-Вегасе, выиграл в рулетку двести долларов… Друзья детства, обидевшиеся на своих друзей детства за то, что у тех в доме в 94-м году обедал Жванецкий… И так далее.
