Курт Воннегут - Да благословит вас бог, мистер Розуотер, или Бисер перед свиньями
Элиот сидел над громоздкой конторской книгой, которую обычно хранил под койкой. Книга была переплетена в тисненую черную кожу и содержала триста линованных страниц приятного зеленого цвета. Элиот звал ее своей «Книгой Страшного суда»[6]. С тех самых пор, как Фонд начал действовать в округе Розуотер, Элиот вписывал в нее имя каждого клиента, род его жалобы в принятые Фондом меры.
Она была исписана уже почти до конца, но разобраться в этих закорючках могли только Элиот и отвергшая его Сильвия. Сейчас Элиот вносил в книгу имя потенциального самоубийцы, того самого, что перед этим позвонил, затем явился к нему и только что отбыл с довольно хмурым видом, словно подозревал, что его не то надули, не то высмеяли, но почему и как — не мог взять в толк.
«Шерман Уэсли Литтл, — писал Элиот, — Инд., см. инстр. бзр. вет-2; ж. 3 д. ер-п., Р. п. 300 долл.». В расшифровке это означало, что Литтл был родом из Индианаполиса; накануне самоубийства; рабочий-инструментальщик; безработный, ветеран второй мировой войны; женат, трое ребятишек, у среднего — паралич; Элиот выдал Литтлу триста долларов Розуотеровского пособия.
Куда чаще, чем пометки о денежной помощи, в «Книге Страшного суда» встречалась запись АВ. Она означала совет, который Элиот давал клиентам, склонным вешать нос по всякому поводу или вообще без повода:
— Послушайте, что я вам скажу, голубчик, — примите-ка таблетку аспирина и запейте стаканом вина.
* * *Черный телефон Элиота зазвонил снова.
— Фонд Розуотера. Чем мы можем вам помочь?
— Мистер Розуотер, — задыхаясь, сказала какая-то женщина. — Я… я Стелла Уэйкби. — Она тяжело дышала в ожидании ответа.
— Да ну! Привет! — тепло сказал Элиот. — Чудесно, что вы позвонили! Какая приятная неожиданность! — Он понятия не имел, кто такая Стелла Уэйкби.
— Мистер Розуотер… я… я никогда вас ни о чем не просила, верно?
— Верно, верно. Никогда.
— Многие беспокоят вас куда больше, а горестей у них куда меньше.
— Мне никто не в тягость. Правда, с некоторыми я встречаюсь чаще.
С Дианой Лун Ламперс, например, ему столько приходилось возиться, что он уже не отмечал в книге выплаченных Диане пособий.
Элиот сказал наудачу:
— Я часто думаю о тяжкой ноше, которую вы обречены вести.
— Ох, мистер Розуотер… если б вы только знали!.. — И она разразилась бурными рыданиями. — Мы всегда были за сенатора Розуотера, а не за Элиота Розуотера.
— Ну полно, полно.
— Мы привыкли стоять на собственных ногах, что бы ни случилось. Много раз я встречала вас на улице и отворачивалась. Не назло вам, нет — просто хотела показать, что Уэйкби ни в чем не нуждаются.
— Я так и понимал. Хорошие вести меня всегда радуют.
Чтоб кто-нибудь отворачивался от него на улице, Элиот не помнил, да и по городу он ходил так редко, что чувствительной Стелле вряд ли удалось много раз от него отвернуться. Элиот справедливо предположил, что живет она в страшной нищете где-то на задворках, пряча от людей себя и свои лохмотья, и только воображает, будто знает жизнь города и будто в городе знают ее. Если когда-нибудь она и прошла по улице мимо Элиота, то эта единственная встреча стала представляться ей тысячей встреч, каждая со своей мелодраматической игрой теней я света.
— Я не могла уснуть сегодня ночью, мистер Розуотер, вот и пошла бродить по дороге.
— Вы небось частенько так бродите!
— Боже мой, мистер Розуотер, и в полнолунье, и в новолунье, и в совсем безлунные ночи.
— А сегодня шел дождь.
— Я люблю дождь.
— Я тоже.
— А в доме у соседа горел свет.
— Слава богу, есть на свете соседи.
— Я постучалась к ним, и они впустили меня. И я скагала: «Шагу не могу больше ступить, если мне не помогут. Хоть как-нибудь! Пусть завтрашний день вовсе не настанет, мне все равно! Не могу я больше быть за сенатора Розуотера!»
— Ну полно, полно.
— Вот они и посадили меня в машину, подвезли к ближайшему автомату и сказали: «Звоните-ка Элиоту. Он поможет». Так я и сделала.
— Хотите прийти ко мне сейчас, голубушка, или подождете до завтра?
— До завтра! — Согласие ее прозвучало почти как вопрос.
— Великолепно. В любое удобное для вас время, дорогая.
— До завтра!
— До завтра, дорогая. Будет очень хороший день.
— Слава богу!
— Ну-ну.
— О-ох, мистер Розуотер, слава богу, что вы есть.
* * *И Элиот повесил трубку. Немедленно снова раздался звонок.
— Фонд Розуотера. Чем мы можем вам помочь?
— Для начала подстричься и надеть новый костюм, — произнес мужской голос.
— Что?
— Элиот…
— Да?
— Уже не узнаешь меня по голосу?
— Простите… я…
— Это твой отец, будь я проклят!
— Привет, отец! — ахнул обрадованный Элиот и продолжал любовно и растроганно: — До чего же приятно услышать твой голос!
— Ты его даже не узнал.
— Извини. Знаешь, звонят — ну просто без передышки.
— Да что ты говоришь!
— Ты же знаешь!
— Увы!
— Ну как ты? Как себя чувствуешь?
— Превосходно! — сказал сенатор язвительно. — Лучше и быть не может.
— Вот и прекрасно!
Сенатор выругался.
— В чем дело, отец?
— Не смей говорить со мной как со своими забулдыгами, как со всякими сутенерами и слабоумными прачками.
— Да что я такого сказал?
— Не выношу этот твой тон!
— Прости, пожалуйста.
— Того в гляди предложишь мне таблетку аспирина со стаканом вина. Не смей говорить со мной свысока!
— Извини.
— И чужие деньги, чтоб уплатить последний взнос за моторный катер, мне не нужны. — Элиот действительно оказал такую услугу одному из своих подопечных. Через два дня этот подопечный и его девушка погибли — разбились насмерть в Блумингтоне.
— Я знаю, что деньги тебе не нужны.
— Он знает, что деньги мне не нужны, — сказал сенатор кому-то на другом конце провода.
— Что с тобой, отец? Ты вроде сердишься и чем-то расстроен? — Элиот был искренне озабочен.
— Пройдет.
— Что-нибудь важное?
— Мелочи, Элиот, мелочи — вроде вымирания семьи Розуотеров.
— С чего ты взял, что она вымирает?
— Не убеждай меня, что ты забеременел.
— А наши родственники в Род-Айленде?
— Вот ты меня сразу и утешил. О них-то я и забыл.
— Теперь ты говоришь с издевкой.
— Должно быть, линия плохо работает. Поделись со мной какой-нибудь приятной новостью, Элиот. Подбодри старого тетерю.
— Мэри Моди родила близнецов.
— Прекрасно! Превосходно! Хоть кто-то производит потомство. А какие имена выбрала девица Моди для новых маленьких граждан?
— Фокскрофт и Мелоди.
* * *— Элиот…
— Да, сэр?..
— Я хочу, чтобы ты хорошенько на себя посмотрел.
Элиот послушно оглядел себя, насколько это было возможно без зеркала.
— Смотрю.
— Теперь спроси себя: это сон? Как я мог дойти до такого позора?
Так же послушно и совершенно серьезно Элиот громко повторил:
— Это сон? Как я мог дойти до такого позора?
— И что же ты ответишь?
— Это не сон, — сообщил Элиот.
— А ты бы хотел, чтобы это оказалось только сном?
— Ну и кем бы я проснулся?
— Тем, кем ты можешь быть. И когда-то был.
— Тебе хочется, чтоб я опять начал скупать картины для музеев? Тебе было бы приятно, если б я отвалил два с половиной миллиона за рембрандтовского «Аристотеля, созерцающего бюст Гомера»?
— Незачем сводить все к нелепостям.
— Упрек не по адресу. Нелепы те, кто выбрасывает такие деньги на такую муру. Я показывал снимок этой картины Диане Лун Ламперс, и она сказала: «Может, я глупа, мистер Розуотер, но у себя дома я бы такое не повесила».
— Элиот…
— Сэр?..
— Спроси себя, что теперь думают о тебе в Гарварде.
— Зачем спрашивать? Я и так знаю.
— Да ну?
— Они от меня без ума. Ты бы видел, какие письма они мне шлют.
Сенатор грустно кивнул — он и сам знал дурную славу Гарварда, знал, что Элиот говорит правду: письма из Гарварда полны почтения.
— Господи! — сказал Элиот. — В конце концов я даю этим парням ни мало ни много триста тысяч в год — с первого дня, как Фонд начал разворачиваться. Видел бы ты их письма!
* * *— Элиот…
— Слушаю, сэр…
— Мы подходим к историческому моменту, исполненному величайшей иронии, ибо сенатор Розуотер от Индианы готовятся спросить собственного сына: «Не был ли ты когда-нибудь коммунистом и не коммунист ли ты сейчас?»
— Ну, многим, наверно, покажется, что я рассуждаю как коммунист, — бесхитростно ответил Элиот, — но ей-богу, отец, когда работаешь с бедными, непременно увлечешься или Марксом, или Библией — иначе никак нельзя. По-моему, безобразие, что у нас в Америке никто не хочет делиться друг с другом. По-моему, только бессердечное правительство может допустить, что одни с самого рождения получают громадный кусок национального достояния, как я, например, а другие не имеют ни шиша. По-моему, правительство должно по крайней мере всех новорожденных оделять поровну. Жизнь я так тяжела — не к чему людям еще из-за денег мучиться. У нас в стране для всех всего хватит, надо только охотнее делиться друг с другом.
