Коллектив авторов - Одесский юмор: Антология

Это все голосом Озерова. Какое счастье, что в репертуаре Хазанова была пародия на нашего знаменитого комментатора. И какое счастье, что Николай Николаевич всегда был за кадром и не ездил дегустировать вина в Шабо.

Не знаю, изрек бы в тот миг Станиславский свое знаменитое «не верю!», но в Шабо народ был попроще, без этих старорежимных понтов, – и тут же потеплел душой, сразу скинув десять копеек на литре. А когда выяснилось, что мы берем не бутылку, а двести литров, хозяин, явно начавший приобщаться к большому искусству, сказал:

– Двисти литрив?! О, це будэ добрый номэр!

И все же, как человек, наделенный народной интуицией, захлопывая багажник Юриного «волгаря», он обнял Гену за плечи и поинтересовался:

– Хлопчик, я дывлюсь, – ну, дуже ты молодый. То ты не Озеров, кажы правду, – ты мэнэ розиграв?

– Разыграл, – честно признался Гена. – Я Райкин.

И тут же исполнил вторую пародию – на Аркадия Исааковича.

Мы отъехали уже довольно далеко, а я все оглядывался в стекло заднего вида: хозяин стоял, раскрыв рот.

Уверен, что по сей день в Шабо живет легенда, как в это благословенное место приезжал Райкин, который выдавал себя за Озерова.

Завершит эту историю, увы, проза жизни. Кто бывал за кулисами Зеленого театра, знает лестницу, что ведет вниз к сцене. В тот вечер на две предваряющие эту театральную лестницу тумбы встали… нет, не бюсты с гордыми профилями основоположников театрального дела Станиславского и Немировича-Данченко, а две емкости с не менее гордыми краниками. И ни один из восьмидесяти артистов в тот вечер не прошел на сцену, не пригубив из кружки на собачьей цепи.

Делалось это так дружно, что инспектор Росконцерта, который специально ездил с каждой бригадой, чтобы блюсти ее нравственность, весь вечер мучился вопросом: что же такое поели артисты, если у них такая жажда? А это была жажда жизни, ибо ничто не сравнится с той жизненной силой, какая загадочным образом сконцентрировалась в шабском нектаре.

И лишь с последним взмахом волшебной палочки Олега Лундстрема инспектору пришло в голову самому утолить жажду. То ли потому, что ему накапало, увы, последние полкружки, то ли потому, что чувство долга затмило остальные чувства, инспектор после аплодисментов и поклонов, ткнув в Воловича пальцем, объявил:

– А вас, Волович, я отстраняю от концертов!

Но Аркаша, выразитель чаяний бригады, взял инспектора за талию и повел в проверенные кусты сирени:

– Палыч, у Юры день рождения. Если бы ты был не из своей занюханной Москвы, а из Одессы, ты бы не налил гостям?

– Ну ладно, – вмиг оттаял инспектор, не прекращая следить за рукой Аркаши, которой тот размахивал для убедительности.

Да, чуть не забыл сказать, что, когда Аркаша хотел быть убедительным, он всегда брал в руку то приспособление, которым бил в большой барабан. Я бы сказал, что оно напоминало булаву гетмана Хмельницкого, – но бессовестно соврал бы: оно было раза в три больше. А чтобы закрепить мирный договор, хозяин булавы добавил уже по-дружески:

– Кстати, Палыч, мы тут Юре на подарок скидывались, так с тебя десятка.

Юра был счастлив. Вечер был хорош и народ был хорош. Но особенно хорош был подарок. Аркаша вручил Юре… шариковую ручку. Но какую! На ней была изображена девушка в купальнике.

– Юра, поверь, это мировая вещь, такое только в Одессе найдешь! Смотри: если ручку перевернуть, – продемонстрировал Аркаша уникальные возможности подарка, – девка раздевается. Ну прямо как на одесском пляже. Мы с медной группой проверяли – очень похоже.

Людмила Уланова

(Казань)

Советская бразильская песня

В далекой ослепительной Бразилии,Где апельсинов жуткое количество,Жила-была красавица ЭмилияВ хибаре без воды и электричества.Она носила пончо с мокасинами,На дона Бамбадореса ишачилаИ всю страну снабжала апельсинами,А по ночам у пристани рыбачила.У дона необъятные владенияИ счет в швейцарском банке фантастический,А у нее – лишь кротость да терпение,Да труд ударный капиталистический.Ее украли в детстве похитителиИ продали бедняжку на плантацию.Она росла без любящих родителейИ пребывала несколько в прострации.Вот раз она ловила рыбу с пристани,Чтоб после съесть с нехитрою приправою,И в темноту она вгляделась пристально,И поняла, что в море кто-то плавает.А через миг его прибило к берегуИ вынесло на землю эту грешную.Ах, как попал в Латинскую АмерикуСеньор, носящий форму кагэбэшную?Она смотрела как завороженная —Какой голубоглазый, чернобровенький!А он лишь воду отряхнул соленуюИ даже мокрый выглядел как новенький!Он ей сказал: «Мы рады вас приветствовать,Гражданка Поперецкая Эмилия!Вам здесь отныне не придется бедствовать —Поручено забрать вас из Бразилии.Вы наша, вы родная, вы советская,Ведь вас из Мелитополя похитили.Взгляните, вот и фото ваше детское.Вас ищут безутешные родители!»Они пустились вплавь без промедленияСквозь океан бескрайний Атлантический,Им не давало утонуть стремлениеСтупить на берег социалистический.Медузы им служили пропитанием,Спасая от голодного бессилия.И крепла дружба в этих испытаниях,И родилась любовь в душе Эмилии.На свете все когда-нибудь кончается,Закончилось и это приключение.Конечно же, оно, как полагается,Достойное имело завершение.Присвоили очередное званиеИ орден дали бравому Василию.Отправилась на первое свиданиеК родителям счастливая Эмилия.Папаша оказался горьким пьяницей,Свихнулась мать, задавленная муками.А жили они с бабкой и племянницейИ с восемью двоюродными внуками.Тут бросилась Эмилия к Василию,Напрасно ей рыдали вслед родители,Сказала: «Я покинула Бразилию,Чтоб вечно быть с тобой, моим спасителем!»Но Вася посмотрел в недоумении:«Я выполнил партийное задание —Я вас доставил к месту назначения,Мы больше не знакомы. До свидания».Роняя слезы, горькие и чистые,Кляня свою судьбину беспощадную,Взошла она на скалы каменистыеИ ринулась без слов в пучину жадную.А Бамбадорес, брошенный в Бразилии,От горя пребывал в оцепенении.Ведь он любил прекрасную ЭмилиюИ собирался сделать предложение!

Сидела на ветке печальная крыса,Случайно ее увидала актриса.Она пропищала: «Прэлэстный тушканчик!»И тут же ее посадила в карманчик.Она угостила ее абрикосом,Почистила дома большим пылесосом, —И крыса, от страха тихонько икая,Подумала: «Господи, дура какая!»

Жизнь поэта

Могут все раскопать папарацци.И до няни сумели добраться:Мол, бежала старушкаНа призыв «Где же кружка?»,Как гаишник на хруст ассигнаций!

Был упрямым арап ГаннибалИ жениться никак не желал.Петр сказал ему в лоб:«Не дури, эфиоп!Нужен Пушкин. Трудись, Ганнибал!»

Подаривши сюжет «Ревизора»,Пушкин дальше дарил без разбора,И кричал он: «Кому«Мцыри», «Чайку», «Муму»,«Мимино» и «Багдадского вора»?»

Борис Крутиер

(Москва)

Крутые мысли

Дураков, каких мало, у нас много.

Порядочный мужчина никогда не пообещает женщине того, чего не обещал другой.

Желаемое за действительное выдают без их согласия.

Не успеешь оглянуться – как уже не на что…

Выдавливая из себя раба, не раздави в себе человека!

Лучше плохая характеристика, чем хороший некролог.

Был не столько человеком, сколько его другом.

В Доме правительства не говорят о народе.

Сколько пустых мест в эшелонах власти – и ни одного свободного.

Правда – это то, что недоговаривают, когда ее говорят.

Трудно быть умным: все время чувствуешь себя дураком.

Нельзя потерять совесть дважды.

Не стареют душой ветераны сексуальной революции.

Только начинаешь привыкать к старости, как она проходит.

Не будь дураком! Слишком много конкурентов.

Чем уже лоб, тем шире шаг.

Если жена утром подносит мужу опохмелиться, то она не только умница, но и красавица.

Стоило крысам сбежать с корабля, как тот перестал тонуть.

Готов был отдать жизнь за любовь, но любовь брала только наличными.

Самая тяжелая обида переносится намного легче, если проглотить ее вместе с обидчиком.

Роман Карцев

Футбол и опера

Мой папа был футболистом. Вообще у него было сто десять профессий, но в Одессе он известен как футболист. Футбол в Одессе – это как в Италии опера. В Одессе тоже неплохая опера. Есть только два оперных театра в мире, которые не стыдно поставить рядом с одесским: венский и миланский. Так их и строили те же архитекторы. Наш театр – он обладает таким мощным излучением красоты, которое облагораживает все, что попадает в его поле. Я жил напротив.