Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)
Вдруг ноша показалась ей еще тяжелее. Рука, обхватившая Машенькину шею, обмякла и сползла с плеча.
Маша остановилась, опустила раненого на колючую пыльную траву, расстегнула гимнастерку, приложила ухо к сердцу. Раненый не дышал. Ничего не было слышно, только тикали в кармане часы. На губах у мертвого запеклась кровь. Машенька стащила с головы косынку, вытерла убитому губы. С трудом потащила тело к санитарной палатке. Ветер трепал ее волосы. Она еле добралась, опустила тело на землю, села рядом, положила тяжелую руку к себе на колени и заплакала навзрыд.
Четвертый был командир взвода Василий Корольков…
Отлежав после Перекопа больше двух месяцев в госпитале, с левой рукой на перевязи, Маша в феврале 1921 года возвратилась в Краюху. Отца уже не было; его, как многих краюхинцев, погубил страшный спутник тех лет — сыпняк. Мать, поплакав от радости и от горя, засуетилась: «Чем я тебя, доченька, угощать буду? Ничего у меня нет». Она сбегала к соседке, заняла десяток картофелин, разжилась невероятной для той поры роскошью — фунтом гречневой крупы и рюмкой подсолнечного масла.
Пока мать бегала по соседям, Маша начала уборку. Сметая в кухне пыль, она нечаянно уронила на пол круглый темный камень. Подняв его, увидела — это вовсе не камень, а лепешка из жмыха.
Мать, полив на картошку масло, сокрушенно сказала:
— Придется без соли… Не достала.
Маша несказанно удивила мать, выложив на стол спичечную коробку, набитую желтой, крупной солью, — в дороге подарили красноармейцы.
На другой день Маша зашла в уком партии к старом знакомой Прасковье Расчетновой. После объятий и поцелуев, расспросив Машу о житье-бытье, Прасковья сказала:
— Надо тебе, Машенька, теперь в партию…
Маша улыбнулась и достала из кармана гимнастерка билет члена Российской Коммунистической партии (большевиков).
— Я, тетя Паша, еще в городе Верном вступила. После мятежа. У нас в ячейке Дмитрий Фурманов был.
— Ну, тогда мы тебе отдыхать не дадим. Принимайся за работу.
Через несколько дней в краюхинском театре состоялось торжественное заседание, посвященное третьей годовщине Красной Армии. Электростанция не работала. Зрительный зал освещали две керосиновые лампы. После доклада председатель объявил:
— Слово имеет участник боев под Перекопом, красный командир Марья Антоновна Королькова.
Маша подошла к трибуне, и люди, увидев руку на перевязи и орден Красного Знамени, встретили ее такими аплодисментами, что дирижер духового оркестра, не поняв, в чем дело, на всякий случай распорядился сыграть туш.
Много с тех пор воды утекло. Несколько лет прожили Маша вдвоем с матерью, и хотя женихов было хоть отбавляй, замуж не выходила — была верна памяти своего Васи. Но время и молодость взяли свое. Прислали в краюхинскую совпартшколу, где на старшем курсе училась Маша, преподавателя Ивана Алексеевича Горелова.
Маша стала его женой. Правда, даже Горелов не знал, что накануне свадьбы (а ее справляли всей совпартшколой) Маша долго сидела у родителей покойного своего Васи: попросила прощения, поплакала. Может, поэтому и отказалась она стать Гореловой.
— Лучше, Ваня, останусь я Корольковой. К моей фамилии все привыкли…
Вся Краюха знала — дружнее и надежней семьи нет. Иван Алексеевич приучил Машу к стихам и вообще к литературе. Они посещали все концерты, смотрели все спектакли и кинофильмы. Жили в достатке, но кроватей с шишками не заводили, бархатных портьер не покупали и к шелковым абажурам относились иронически. Зато книг в доме хватало.
Через два года появился у них сын. Бабушка попросила назвать его в честь деда Антоном. Иван Алексеевич, улыбнувшись, охотно согласился, заметив, что есть и у него свой любимый Антон, — он имел в виду Антона Павловича Чехова.
Марья Антоновна по совету мужа окончила заочно исторический факультет Московского университета, получила диплом с отличием и стала преподавать историю в средней школе. Ученики ее любили, коллеги уважали за прямоту, принципиальность и эрудицию. Она знала в Краюхе всех, и ее — бессменного депутата городского Совета — все знали.
Марья Антоновна сохранила одну привычку, ставшую для нее традицией; в торжественные дни — на Майских праздниках, в Октябрьскую годовщину, Восьмого марта — она всегда появлялась с орденом и в кумачовой косынке, — это была память о первых днях комсомола, о боях под Уфой, в Туркестане, под Перекопом, память о милом друге Васе Королькове…
В 1941 году Антону шел четырнадцатый год, но это не остановило Марью Антоновну. Иван Алексеевич уехал на фронт в июле, а она, оставив сына на попечении бабушки, — в августе. Провоевала до самого Дня Победы, который встретила в Будапеште.
День Победы стал для Марьи Антоновны днем великой радости и огромного горя — получила известие: «Полковник Иван Алексеевич Горелов пал смертью храбрых в боях за Берлин…» А еще через несколько дней пришло письмо от матери: «Не писала я тебе, доченька, не хотела тебя расстраивать. Антоша еще осенью определился в какое-то военно-морское училище, и где он теперь — я не знаю…»
После войны Марья Антоновна снова живет в Краюхе, работает лектором в городском комитете партии, по-прежнему депутат. По-прежнему в торжественные дни она появляется в кумачовой косынке, вместо одного ордена у нее теперь четыре и пять медалей. Мать похоронила. Сын-моряк обзавелся в Ленинграде семьей и навещает Краюху редко, все больше в плаваниях, но каждое лето присылает к бабушке своего Ваню, удивительно похожего на Ивана Алексеевича.
В этом году Ване у бабушки погостить не удалось: почти месяц Марья Антоновна была с делегацией в Болгарии, потом отдыхала в Сочи и вот только на днях вернулась в Краюху — помолодевшая, все еще красивая, с хорошей, статной фигурой.
А теперь следует рассказать, почему же ее возвращение взволновало деятелей «Тонапа» и особенно Юрия Андреевича Христофорова.
Христофоров, изредка встречаясь с Марьей Антоновной, всегда испытывал непонятную растерянность. При разговорах с Марьей Антоновной язык у него ворочался тяжело, он торопливо соглашался с ней и еще больше робел, увидев, как она в ответ на его поспешность усмехалась.
Перед самым отъездом в Болгарию Марья Антоновна перешла на партийный учет в горпромсовет. Сохрани Христофоров свою трезвость и рассудительность, он бы узнал, что этот переход Корольковой на партийный учет в хозяйственную организацию был осуществлен по указанию бюро городского комитета партии, которое, изыскивая новые формы партийной работы, вспомнило о хорошей старой форме и прикрепило некоторых работников городского комитета к первичным организациям.
Все, связанное с именем Корольковой, выводило Христофорова из душевного равновесия, рассудительность его покидала. Так случилось и на этот раз. Узнав, что Марья Антоновна стала ближе к горпромсовету, он перепугался. А тут еще подлил масла в огонь заместитель секретаря партбюро Лыков, многозначительно заявив:
— Ну, теперь у нас спокойной жизни не будет.
На первом же открытом партийном собрании Христофоров пережил отвратительные минуты. Собрание по существу уже кончилось. Люди стояли вокруг Марьи Антоновны й, как всегда, расспрашивали ее о разных разностях. Вдруг комсомолка Аня Галкина спросила:
— Скажите, Марья Антоновна, вы в чудеса верите?
Марья Антоновна рассмеялась:
— Не верю, Анечка, не верю… Чудес не бывает.
— Нет, бывают, — настойчиво сказала Аня. — Наш колбасный мастер Кокин в каждый тираж займа по двум облигациям выигрывает. А иногда даже по трем… Как ни спросишь, откуда у него деньги, — один ответ: «Выиграл!»
— Ну что ж, значит, ему везет, — усмехнулась Марья Антоновна. — Счастливый человек.
Юрий Андреевич, желая избежать продолжения опасного разговора, профилактически заметил:
— Что тут особенного… Мне тоже частенько везет…
— Выходит, и вы счастливый, — все с той же усмешкой сказала Королькова. — Вам с Кокиным везет… А чудес, Анечка, не бывает.
…Недели за две до отъезда Марья Антоновна зашла в колбасную мастерскую. Как раз в этот день сорта шли «нормальные», но Кокин, предупрежденный Христофоровым, все-таки перепугался. Лебезил как мог.
— К нам пожаловали, дорогая Марья Антоновна! Очень приятно… Пойдемте, я вам все наше хозяйство покажу… Это вот, извините, мясорубочка…
* * *А ведь Юрий Андреевич еще не знал самого главного — Кокин нарушил железный запрет «Тонапа» отправлять выгодную» продукцию в больницы, школьные буфеты и в детские сады.
Только на днях Христофоров сурово предупредил:
— Более верного способа завалиться нет! В больницах диетсестры, в школьных буфетах всегда толкутся депутаты и мамочки, в детских садах — бабушки. Их хлебом не корми, дай проверить, как кормят, поят и поливают цветы жизни.
