Варвара Карбовская - Богатая натура

Варвара Карбовская

Богатая натуга

В палисаднике, на протянутой меж двух сосен веревке, висит мужская зимняя куртка. Миловидная женщина в сарафане и пестрой косынке ожесточенно колотит ее плетеной выбивалкой.

Хлоп, хлоп, хлоп! – раздаются глухие удары. При каждом ударе куртка взмахивает рукавами, как будто пробует защищаться: «Марья Николаевна, за что вы меня так? Я ни при чем, я ведь только верхняя одежда вашего супруга…»

Хлоп, хлоп!

По улице заводского поселка идут механик Трошин с женой Анной Григорьевной. У палисадника они приостанавливаются.

– Так его, так! – громко говорит Трошин. – Здорово колотишь, Маша, всю душу вкладываешь. Хорошенько его.

Марья Николаевна оборачивается. Лицо у нее красное, потное и сердитое.

– Кого это – его? – спрашивает она, сощурившись. – Куртка, поди, женского рода, стало быть – ее, а не его.

– Это верно, – соглашается Трошин. – А только и его не мешает подвергнуть такой же экзекуции. Михаил вчера в обеденный перерыв где-то клюкнул, а в результате – тридцать процентов брака. Тебе это известно?

Марья Николаевна отшвыривает выбивалку и принимается сосредоточенно чистить щеткой мерлушковый воротник.

– Вам известно, вы и принимайте меры, тем более вы – предзавкома. А я ему не начальство.

– Жена – самое первое начальство, – назидательно произносит Трошин. – Иная жена такие меры воздействия применяет, какие мы ни по административной, ни по общественной линии применить не можем. Иная… – Но тут он чувствует, как Анна Григорьевна дергает его за рукав. Он понимающе моргает и продолжает в добродушном тоне: – Я тебе не в укор говорю, Маша. Просто я так думаю, что нам нужно как-то сообща действовать. Согласованно. Михаил мужик хороший и токарь – золотые руки. И поскольку ты его любишь…

– А повесьте вы его себе на шею вместо креста! – вспыхивает Марья Николаевна и так дергает куртку за рукав, что веревка обрывается и куртка падает на землю. Марья Николаевна пихает ее ногой. – Люблю я, как же! Как собака палку. Любила, да! Вот Аннушка свидетельница, знает, как я его любила…

Анна Григорьевна кивает головой:

– Правильно. Вся ихняя любовь у меня на глазах протекала. Миша за ней как тень ходил. И что с ним поделалось, понять не могу.

– А тут и понимать нечего, все яснее ясного! – Марья Николаевна подходит к забору, поправляет на голове сбившуюся косынку. – Да вы бы зашли.

– Некогда, Маша, – говорит Трошин. – Мы в магазин собрались, шторки хотим купить.

– Добрые люди все вместе: и шторки и все, – с горечью говорит Марья Николаевна. – Только мы с моим уж целый год ни-ку-да! Везде я одна верчусь. А всё вы! – Она сердито смотрит на Трошина. – Икону из мужика сделали! Подумаешь какое дело – изобретатель! Да нынче каждый сопливый мальчишка чего-нибудь изобретает.

– Положим, – солидно говорит Трошин и вынимает пачку «Беломора», – положим, сопливому мальчишке не изобресть того, что изобрел Михаил Сысоев. Пятьсот тысяч экономии – это, милая моя…

– Вот она у меня где, ваша экономия! – перебивает его Марья Николаевна и хлопает себя по затылку. – Ну, экономия, ну, изобрел, дали премию, отблагодарили и хватит с него. А вы обрадовались, как все равно взбесились!

– Полегче, Маша.

– Вам чтоб полегче, а мне чтоб потяжельше? Спасибо. Фотографий его во всех местах понавесили. Художника какого-то, пьянчугу, пригласили с него портрет писать!

– Неправда, Маша, хороший художник, заслуженный. Документы показывал.

– Заслуженный, да пьяница! Может быть, с него-то все и началось. Я ведь слыхала, как он Мишке голову морочил. – Марья Николаевна голосом и манерой изображает художника, и изображение это для деятеля искусств весьма не лестное: – «Таланты как в искусстве, так и на производстве явление не массовое, а исключительное. Талант на десять голов возвышается над толпой».

– Неужто он так высказывался? – удивляется Трошин.

– А у вас что – уши золотом завешаны? Я слыхала, а вы не слыхали? Он еще интересней говорил: таланту, мол, все дозволено! И всяких знаменитых людей перечислял: и артистов, и художников, и даже до того договорился, будто Исус Христос сам выпивал где это… в Канне… Это, наверно, там, где теперь кинофестивали проводят.

– Нет, это не там, – деловито поправляет Трошин. – А я, признаться, не знал этого. Не насчет Исуса Христа, а насчет художника.

– А что вы знаете-то? – вскрикивает Марья Николаевна. – Выполнение плана, прогрессивку, собранья-заседанья – это вы знаете, а чтоб человеку в душу заглянуть…

– Правильно! – вступает в разговор Анна Григорьевна. – Трошин хоть и муж мне, а я прямо скажу: в душу он человеку редко когда заглядывает. Ты что скосоротился? Об тебе речь.

– А с вами, не скосоротившись, и говорить-то нельзя, – скучным голосом замечает Трошин. – Ну, кому я в душу не заглядываю, кому? Тебе, что ли?

– А хотя бы и мне! Пришел домой, попил-поел, рубаху переменил, а нет того, чтоб поговорить, поделиться…

Трошин тушит папиросу о забор.

– Ну, пойдем, а то шторки без нас разберут. А ты, Маша, ко мне заходи, потолкуем.

– Я к директору пойду, хватит с меня, – говорит Марья Николаевна и идет к сосне, подвязывать оборвавшуюся веревку.

На другой день она, в крепдешиновом синем платье в горошек и атласной белой косынке, несмело входит в кабинет директора завода.

Директор, крупный и внушительный мужчина с седеющими висками, подымается ей навстречу.

– Очень рад, что пришли, Марья Николаевна. Мне Трошин уже говорил. Садитесь, прошу.

Она садится на краешек глубокого кресла.

– Вы, Иван Спиридоныч, небось и без Трошина знаете. В субботу Сысоев выпивши у станка стоял, браку наделал. Нынче вовсе на работу не вышел.

– Знаю, знаю, – вдумчиво произносит директор и без нужды переставляет предметы на письменном столе.

– Знаете, а почему мер не принимаете? – уже осмелев и поглубже усаживаясь в кресле, спрашивает Марья Николаевна. – Небось Мошкина живо-два с завода выгнали, а с Сысоевым церемонитесь?

– Уволить с завода, Марья Николаевна, – это проще простого, – говорит директор, глядя ей через голову на глобус, что стоит в стеклянном шкафу. – Мошкин – одно дело, а ваш муж – дело Совсем другого порядка.

– Это какого же порядка? Тот же самый прогульщик и пьяница.

– Нет, не тот же. Ваш муж – передовик производства. О нем не только у нас на заводе, а и в министерстве самого высокого мнения. Даже заместитель министра высказался в том смысле, что Михаил Сысоев – богатая натура.

При этом директор подымает палец вверх. Марья Николаевна сердито смотрит на его палец и говорит:

– Ага. Поглядел бы заместитель министра, как эта богатая натура в субботу вечером у калитки в луже валялась! Они эту натуру прилизанную на фотографиях да на совещаниях видят, а когда она свинья свиньей, это мне одной любоваться?

Директор морщится, но говорит деликатно:

– Вы уж очень резко, Марья Николаевна.

– Резко? Не, так еще резать надо. Нынче выговор, завтра выговор, а послезавтра – по шапке. Вот как!

– Ну, у нас несколько иные меры воздействия, – внушительно произносит директор. – Кроме того, и в министерстве…

– Ясно, понятно! – прерывает его Марья Николаевна. – Если вы его выгоните, вас в министерстве тоже по головке не погладят, скажут: не сумели человека воспитать! Вас же и взгреют.

Она совсем иначе собиралась говорить с директором, но теперь уж так пришлось – высказывает ему все, что думает. Директор шевелит бровями и собирается что-то ответить, но она продолжает:

– Вы меня извините, Иван Спиридоныч, но вы, мужчины, друг за дружку горой! Я не про то, что вы лично выпиваете. Конечно, вы тоже немножко выпиваете, но это на работе не отражается, никто про вас не скажет (директор крякает и вытирает шею платком). Правда, говорят люди, что вы на рыбалке, выпивши, в пруд свалились и едва не утопли, но это опять-таки в воскресенье.

– Стало быть, в воскресенье и утонуть можно? – пробует пошутить директор.

– Это ваше дело. А у нас с вами про Сысоева разговор. Мало того, что я мужем своим гордилась, а теперь мне перед людьми совестно, так ведь у нас еще и сын растет. Â Мишка приползает домой, как зюзя, и… – У нее прерывается голос: директор предупредительно наливает воды в стакан и пододвигает ей. Марья Николаевна громко глотает и продолжает: – И ни одного чистого слова не скажет, все с приправой. Малому четвертый год, так уж и он начал за отцом всякие слова выговаривать. Я его сгоряча ремнем отлупила. Сама луплю, а сама плачу.

– Детей бить не следует, – говорит директор.

– Да уж конечно, лучше вашего брата! – не выдерживает Марья Николаевна. – Один выпивает, другой ему потакает.

– А вы не пробовали уговорить Михаила, чтоб он сходил к врачу? – осторожно переводит разговор директор.

– Пробовала.

– Ну и что же?

– Да что! У врача у самого нос как морковинка… Нет, это я зря говорю, со зла, – машет она рукой. – У него насморк был, платком нос надрал, а старик он хороший, справедливый. Сказал: никакая это не болезнь, а типичная распущенность.