Семен Альтов - Шанс (рассказы)

Альтов Семен

Из книги «Шанс»

(рассказы)

Птичка

Жила в клетке птичка. Бывало, с утречка, как солнце глянет, до того весело тренькает, — спросонья так и тянет ее придушить! Кеныреечка чертова! Нет, поет изумительно, но спозаранку надо совесть иметь! Не в филармонии живем все-таки!

Хозяева со сна начинали крыть нецензурными выражениями, которые ложились на птичий свист, и складывался, как говорят музыканты, редкостный, едрена корень, речитативчик.

И тогда хозяева, кеныровладельцы, как посоветовали, накрыли клетку темной тряпочкой. И произошло чудо. Кеныреечка заткнулась. Свет в клетку не проникает, откуда ей знать, что там рассвело? Она и помалкивает в тряпочку. То есть птичка получилась со всеми удобствами. Тряпочку снимут, — поет, накинут, — молчит.

Согласитесь, такую кенырейку держать дома одно удовольствие.

Как-то позабыли снять тряпочку, — птичка сутки ни звука. Второй день — не пикнет! Хозяева нарадоваться не могли. И птичка есть, и тишина в доме.

А кеныреечка в темноте растерялась: не поймешь, где день, где ночь, еще чирикнешь не во время. Чтобы не попасть в дурацкое положение, птичка вообще перестала петь.

Однажды кеныреечка в темноте лущит себе семечки и вдруг ни с того, ни с сего тряпка свалилась. Солнце в глаза ка-ак брызнет! Кеныреечка задохнулась, зажмурилась, потом прослезилась, прокашлялась и давай свистать позабытую песню.

Стрункой вытянулась, глазки выпучила, тельцем всем содрогается, кайф ловит. Ух она выдала! Пела о свободе, о небе, словом, обо всем том, о чем тянет петь за решеткой. И вдруг видит, — [cedilla] мо[cedilla]! Дверца клетки открыта!

Свобода! Кеныреечка о ней пела, а она — вот она тут! Выпорхнула из клетки и давай по комнате кренделями! Села, счастливая, на подоконник перевести дух — … мама родная! Открыта форточка! Там свобода, свободнее не бывает! Вставлен в форточку кусочек синего неба, и в нем карнизом выше голубь сидит. Свободный!

Сизый! Толстый! Ему бы ворковать о свободе, а он спит, дурак старый! Интересно, почему о свободе поют только те, у кого ее нет?

Кенырейка подпрыгнула, и что ж она с ужасом видит?! За стеклом на карнизе сидит рыжий котяра и, как истинный любитель птичьего пения, в предвкушении облизывается.

Кенырейкино сердце шмыг в пятки и там «ду-ду-ду»… Еще немного и свободно попала бы коту в пасть. На черта такая свобода, — быть съеденным?

Тьфу-тьфу-тьфу!

Кенырейка пулей назад к себе в клеточку, лапкой дверцу прикрыла, клювиком щеколду задвинула. Фу! В клетке спокойней! Решеточка крепкая! Птичке не вылететь, но и коту не попасть! Кенырейка на радостях зачирикала. Свобода слова при отсутствии свободы передвижения не такая плохая штука, если кто понимает! И кеныреечка запела коту в лицо все, что думала! И хоть кот ее сквозь стекла не видел, но слышал, гад, через форточку все. Потому что слезы на глазах навернулись. Значит, дошло! Когда нет возможности съесть, остается восхищаться искусством.

Кеныреечка, скажу я вам, пела как никогда! Потому что близость кошки рождала вдохновение, решетка гарантировала свободу творчества. А это два необходимых условия для раскрытия творческой личности.

Дворничиха на балконе

Разбудил Штукина странный звук. На балконе явно скреблись, хотя на зиму было заклеено в лучшем виде. Значит, попасть на балкон могли только с улицы. Как это с улицы, когда пятый этаж? Может, птичка шаркала ножкой в поисках корма?

Воробей так греметь лапами никогда бы не стал… «Цапля, что ли? — туго соображал со сна Штукин, — сейчас я ей врежу прямо в…» Он никогда не видел цаплю, поэтому смутно представлял, во что ей можно врезать. Штукин подошел к балкону и долго тер не хотевшие просыпаться глаза: за стеклом вместо цапли скреблась крохотная дворничиха в желтом тулупе. Ломиком била лед, веничком посыпала из детского ведерка песком. Штукин, разом проснувшись, с хрустом отодрал заклеенную на зиму дверь и заорал:

— А ну брысь! По какому праву скребетесь, гражданка?!

— Это мой долг! — сладко распрямилась дворничиха. — Уменьшается травматизм на балконах, рождаемость приподнимается. А то жить некому.

— Чего? Вы б еще на крыше песком посыпали! Люди ноги ломают не там, где вы сыпите! Ироды! — свирепел окоченевший Штукин, кутаясь в домашние трусы.

— А кто вам мешает ноги ломать, где посыпано? — дворничиха заглянула в комнату. — Ох ты! Где ж такую грязь достаете? Не иначе жилец тут холостой! Так и быть, песочком посыплю. — Она щедро сыпанула из ведерка на пол. — Хороший паркетик, вьетнамский! Его песком лучше, а солью разъесть может. Вот в сороковой пол посолила, как попросили, а то у них тесть пьяный подскальзывается. Так верите, нет, — весь паркет белый стал! Соль, что вы хотите! Зато тесть пить бросил. Не могу, сказал, об соленый паркет бить челом, подташнивает! И не пьет третий день! Представляете? — Дворничиха захлопнула дверь на балкон и потопала на кухню, по дороге посыпая песком. — От холода содрогаетссь или от страсти? Я женщина честная, пять благодарностей. А вы сразу в трусах. Сначала чаю поставлю. Ух ты! У вас брюква имеется! Сделаю яичницу с брюквой. Это полезно. А для мужчины вообще! Скушаете и на меня бросаться начнете! А зовут меня Мария Ивановна!

Как ни странно яичница с брюквой оказалась приличной, к тому же Штукин опять не поужинал.

— Ну вот, накормила. Это мой долг. Пожалуй, пойду, пока с брюквы на меня не набросились! — Мария Ивановна шагнула к балкону.

— Нет, нет! Прошу сюда! — Штукин галантно распахнул дверь. И тут, как нарочно на площадку выскочила соседская собака с хозяином и замерли в стойке, принюхиваясь в четыре ноздри, не сводя глаз с дикой пары: Штукин в трусах и румяная коротышка в тулупе. Покраснев до колен, Штукин захлопнул дверь:

— На ровном месте застукали, сволочи!

— По-моему, вы меня опозорили, — прошептала дворничиха.

— Чем же это? Вот вы меня опозорили, факт! Как докажу, что между нами ничего не было, как? Раз ночью в трусах рядом с бабой, — скажут, развратник!

Дворничиха, сыпанув под себя песку, грохнулась в полный рост и зарыдала.

Крохотная такая дворничиха, а ревела как начальник РЖУ.

Опасаясь, что ворвутся собаки с соседями, Штукин, нагнувшись к лежащей, одной рукой гладил дворничиху по голове, второй сжимал ее горло:

— Тихо! Миленькая моя! Заткнись! Люди спят! Что теперь делать?! Не жениться ведь…

Мария Ивановна, оборвав рев, вскочила и, шмыгнув носом, прошептала:

— Я согласная на замужество. Ой, полпятого! Скоренько спать! Теперь это наш долг! Да вы еще после брюквы! Я вас опасаюсь! — дворничиха хохотнула и, скинув тулуп, прыгнула в постель, где исчезла.

Как бы вы поступили на месте Штукина? Устроить в пять утра жуткий скандал, соседей порадовать? Глупо. Штукин, как воспитанный человек, решил по-хорошему лечь с дворничихой, а вот утром выставить невесту за дверь, чтобы ноги ее не было!..

Он проснулся полвосьмого от звонка будильника. Оказалось, Марья Ивановна ушла по-английски, не попрощавшись, прихватив с холодильника десять тысяч.

Ложась спать полпервого, Штукин снова заклеил дверь на балконе, радуясь тому, что свободен, но чуточку было и жаль. Дворничиха хоть и небольшая, но оказалась на редкость вся миловидная.

В два часа ночи с балкона настойчиво постучали. Штукин проснулся и, проклиная всех дворников мира, отодрал свежезаклеенную дверь. Марья Ивановна подпрыгнула и повисла на шее:

— Волновались, что не приду? Сейчас яишенку с брюквой изображу, потерпите.

И Штукин начал терпетъ.

Марья Ивановна ежедневно устраивала генеральные уборки. Жилье блестело, сверкало, и казалось Штукину, что он не дома, а в гостях и все время тянуло уйти. Марья Ивановна готовила всевозможные блюда, обязательно с брюквой, очень полезной для мужчин, а сама по ночам исчезала с ведерком песка, говорила: пошла по балконам.

— Береги себя! — бормотал вслед Штукин, в глубине души надеясь на чудо, вдруг сорвется с балкона и вниз! Но увы, Марья Ивановна соблюдала технику безопасности и каждый раз возвращалась цела, невредима. Мало того, на пасху привезла откуда-то пару родителей.

— Не обращайте внимания, они тихие, им недолго осталось, потерпите.

Старики смущенно лузгали семечки, привалившись к тахте. Старость надо уважать, куда денешься? Пусть живут, тем более много места не занимают.

Тесть относился к Штукину уважительно. Когда тот садился за диссертацию, тесть залезал на стол, располагался под лампой и, посасывая трубочку, крутил головой: «Ну ты, грамотей!» Курил тесть собственный самосад, на редкость вонючий и стойкий. Поначалу Штукин кашлял до слез, но постепенно привык, и без этого запаха ему не работалось. Теща попалась на редкость болтливая, все рассказывала, как в детстве упала в колодец и оттого не росла. Рассказывая, теща ревела. А поскольку у нее был крепчайший склероз, отревевшись, начинала историю заново. И так каждый день. Откуда она брала столько слез, одному богу известно!