Александр Шаргородский - Второй закон Джаги-Янкелевича
В конце дня Берия доложил:
— Арестованы восемьдесят пять подозреваемых. Следствие веду лично.
На следующее утро уборщица нашла все потерянные вещи.
Сталин звонит Берии:
— Можешь больше не искать, Лаврентий, вещи нашлись…
— Жаль, Иосиф Виссарионович, — огорчился Берия, — все, кроме одного, сознались…
Вот и все. Ну, так стоит он, по-вашему, четырех лет?.. Если уж давать такой срок — то за мой анекдот… Хотя мне за него дали всего три. Что вы хотите — так они понимают в юморе…
Послушайте:
В первом классе учительница рассказывает о том, как живут дети в Советском Союзе.
— Это такое счастье — жить в СССР, быть советскими детьми, о которых заботятся. Дети в Советском Союзе имеют прекрасные квартиры, отлично питаются, у них много красивых игрушек…
Вдруг с задней парты раздался отчаянный рев…
— Витя, что с тобой?
— Хочу в Советский Союз…
Третий, возможно, и не стоило бы рассказывать, поскольку мне за него дали только «два». Но он мне так нравится, что я вам его все-таки расскажу. Это «амайхл» и «михаэ» вместе взятые.
Вызвали одного гражданина в КГБ.
— Почему хотите уехать в США? — спросил следователь.
— Да вот дядя у меня там. Он оглох, ослеп, почти парализован. За ним некому ухаживать. И потом, у него еще два универмага — ими тоже управлять надо.
— Так вы напишите дяде, чтобы он продал эти универмаги и приехал к вам, — посоветовал следователь. — Мы тут о нем вместе позаботимся.
— Вы меня неправильно поняли, — ответил тот гражданин, — мой дядя действительно оглох, ослеп, он почти парализован— но он еще не сошел с ума!
Ну-ну… Я в общей сложности девять лет отсидел — а вы смеетесь… Над чем вы здесь смеетесь — за то мы там сидим…
И я тоже сидел — как и всякий порядочный человек. И никто за меня не боролся — ни ООН, ни “Amnesty International” и во всем мире не было ни одного «Комитета в защиту ЯНКЕЛЕВИЧА».
И никто не кричал «Свободу ЯНКЕЛЕВИЧУ!», потому что у всех было достаточно своих «янкелевичей». Никто, кроме Розы… Она была моя “Amnesty International”.
Нет, она не собирала подписей, не выходила на манифестации — потому что не она хотела поехать ко мне, а я к ней. Она — писала. Писала и писала. В Верховный Совет, в Верховный Суд, в Прокуратуру и лично товарищу Кагановичу.
…Вы видели когда-нибудь товарища Сталина на мавзолее? Так справа от него всегда стояла эта сволочь. Все метро в Советском Союзе носили его имя. И хотя метро под землей — эта сволочь до сих пор ходит «по». Так вот, Роза писала «правой сталинской руке». И причем на «идиш». Потому что этого мерзавца звали Лазарь Моисеевич.
— Майн таэре Лэйзер, — писала она на идиш…
Но Лэйзер не ответил. Видимо, заседая в Кремле, он подзабыл язык своего голоштанного детства.
Тогда Роза взяла лист бумаги и снова написала.
— Лэйзер, — писала она уже без «майн таэре», — мы родились в одном местечке. Мы бегали вдоль одной и той же реки. И воровали яблоки в одном и том же саду. Но потом наши пути разошлись — ты угодил в Кремль, а мой таэре муж — в тюрьму. Но можешь мне поверить — он не хуже нас с тобой. Зай гезунд. Твоя Рейзел.
Лазарь как воды в рот набрал.
Роза, конечно, понимала, что была война в Корее, неурожай и империализм — и у Лэйзера времени, естественно, было мало. К тому же обнаружилось дело врачей-евреев в белых халатах, и Лэйзер должен был в первую очередь спасать их.
В стране было три миллиона евреев — и всего один в Кремле. Лэйзер не мог разорваться!..
Поэтому Роза просто тактично напомнила.
— Лэйзер, таэре, мой муж тоже аид. Хотя и не врач. Поборись за него тоже.
И в этот раз пришло письмо. Но не от Лэйзера — из милиции.
Розу срочно вызвали в местное отделение.
Ее провожали туда всей семьей. Некоторые считали, что она скоро передаст мне личный привет…
Принял ее румяный майор.
— Вы писали нашему любимому Лазарю Моисеевичу? — спросил он.
— Лэйзеру? — переспросила Роза.
— Это Лазарь Моисеевич, — строго поправил майор.
— Для вас! — сказала Роза, — а для меня вообще Лазик. Если б вы видели, как он воровал яблоки, вы бы…
— Что?! — побагровел майор, — Лазарь Моисеевич воровал?
— Это не ваше дело, — заметила Роза, — между нами, он был даже в меня влюблен.
Румяный майор после этого заявления побелел и предложил, наконец, Розе стул. Причем свой.
— Я вас слушаю, — произнесла Роза, располагаясь за майорским столом.
— Видите ли… — заикаясь, начал майор.
— Бикицер, — отрезала Роза, — Лэйзер выпускает моего мужа или нет?
— Раиса Филипповна, — вновь начал майор.
— Меня зовут Рэйзел Хаимовна, — поправила моя Роза.
— Рэй-зул Ху-у… Хаимовна, — замялся майор.
И тут моя Роза вспылила.
— Послушайте, — прикрикнула она на майора, — вы можете мне, наконец, сказать, что велел передать этот голоштанник?!
И вы знаете, что он ей ответил?
Он ответил — Лазарь Моисеевич просил вам передать, что если вы не перестанете писать, то не муж поедет к вам, а вы поедете к мужу…
То, что я вам говорил.
— Это не Лэйзер, — сказала Роза, — это ганеф.
И она ушла, хлопнув дверью. Слава Богу, что майор не был евреем и не знал еврейского языка. Даже страшно представить, куда бы она поехала, если бы он хоть что-то понимал…
Впрочем, она всех наших руководителей, кем бы они ни были и какой бы пост не занимали — называла одним простым словом «ганеф». И, что самое интересное — после смерти каждого из них оказывалось, что она была права…
После провала с Кагановичем Роза начала слать мне в лагерь посылки, чтобы я там не умер, и было за кого бороться.
Боже, чего только не было в этих посылках — сгущенное молоко, головка латвийского сыра, баночки паштета, вобла и свиная грудинка.
Этих посылок ждал не только я. Их ждал весь лагерь. И между нами — даже начальник.
Потому что начальник очень любил все, что делала Роза, особенно «лэках». Даже будучи антисемитом, он обожал еврейские национальные лакомства.
Начальник, конечно, боролся с этим. Но увы… Его желудок был сильнее идеологии. По-моему, из-за этой его странной любви в лагере было гораздо больше евреев, чем в других…
Я знал: когда, закрывшись у себя в кабинете, он жадно поглощал кулинарные изделия моей Розы — можно быть спокойным — ни наказаний, ни шмонов, ни карцеров в лагере не предвиделось. Правда, из-за этой его страсти мне пришлось отсидеть в лагере лишний месяц…
Но когда приходила посылка — в лагере был общенациональный праздник.
Я не обижал никого — ни воров, ни «медвежатников», ни троцкистов, ни правых, ни левых, ни бундовцев, ни врагов народа. Печенка и сыры Розы как-то незаметно объединяли все партии и направления, политических и уголовников, врагов народа и его друзей.
Мне даже казалось, что только постоянная нехватка продуктов питания в стране привела к столь резкому обострению классовой борьбы…
Наевшись, все классы успокаивались, и в лагере царил мир и покой. И даже часовые на своих вышках могли отставить карабин и немного полюбоваться луной…
Но посылки — посылками, а я продолжал сидеть.
И тогда Роза пошла на центральный вокзал, отстояла огромную очередь, взяла билет и поехала в Москву, в Кремль, к товарищу Сталину.
К сожалению, я не могу сказать вам точно, что именно произошло — то ли товарищ Сталин испугался Розиных вопросов, то ли международная обстановка, то ли просто время пришло — но он сдох! И встреча, увы, не состоялась…
И Роза вернулась домой. И, как все считали — ни с чем. И все, конечно, ошиблись.
— Все в порядке, майн кинд, — сказала она нашему сыну, как только сошла с поезда.
— Он таки успел тебя принять? — удивился тот.
— Мой дорогой, — ответила ему Роза, — он успел сдохнуть. И это гораздо важнее… Когда умирает отец — это горе. Когда умирает отец народов — это счастье!.. Мазл-тов, мой сын, что мы все осиротели! Скоро приедет твой папа!
И я таки скоро приехал. Что вы хотите — она была ясновидящей.
— Мне повезло, — сказал я, обнимая Розу. — Какое это счастье, что он так неожиданно умер.
— Неожиданно? — переспросила она. — Майн таэре, я для этого должна была поехать в Москву.
И она презрительно взглянула на меня — на человека, который думал, что Сталин умер сам по себе…
И тут на сцене, широко улыбаясь и поигрывая бицепсами, появился ДЖАГА.
ЯНКЕЛЕВИЧ оторопел.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Что, уже суббота?
ДЖАГА. Да, время бежит.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Я очень рад вас видеть. Я так ждал встречи с вами, что не заметил, как пробежали три дня.
ДЖАГА. Если честно признаться — я тоже.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Мой дорогой, я ждал этой субботы, царицы субботы, как и должен ее ждать настоящий еврей.
