Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена

Собрав «урожай», мы решили устроиться в тени и спокойно полакомиться. Неподалеку я нашел уютный уголок, настоящее зеленое гнездышко. Носовой платок с ягодами мы бережно положили возле себя.

О, боги, как хорошо было здесь на мху, какая блаженная нега охватила нас в этой зеленой прохладе! Нинон смотрела на меня влажными глазами. Она разрумянилась, солнце тронуло ее шейку легким загаром. Поймав мой влюбленный взгляд, она, вся в истоме, потянулась ко мне.

В вершинах деревьев жарко пылало солнце, а вокруг нас, в шелковистой траве, мягко сияли его золотые блики. Птицы и те умолкли и не подсматривали за нами. А когда мы вспомнили о землянике, то, к великому своему изумлению, обнаружили, что лежим как раз на платке.

Перевод Н. Филиппович

ВЕРЗИЛА МИШУ

Однажды на перемене во время прогулки по двору Верзила Мишу отвел меня в сторонку. У него был грозный вид, и я даже струхнул, потому что Верзила Мишу был здоровенным парнем с огромными кулачищами. Ни за что на свете не хотел бы я, чтобы он был моим врагом.

— Послушай, — заговорил он густым мужицким басом, — хочешь быть с нами заодно?

Быть в чем-то заодно с Верзилой Мишу! Очень лестно! Не раздумывая, я ответил: «Да!» И тут он мне сообщил, что замышляется заговор. Мне открыли важную тайну, и это привело меня в такой восторг, какого впоследствии я никогда не испытывал. Наконец-то начинается жизнь, полная отчаянных приключений, я обязан хранить доверенную мне тайну, я буду сражаться. И при мысли, что я участник заговора, у меня захватило дух не только от восторга, но и от страха, в котором я не признавался даже себе, — ведь это грозило неприятностями.

Итак, я слушал Верзилу Мишу, как зачарованный. Сначала он говорил со мной несколько сурово, как с новобранцем, в храбрости которого сомневаются. Но, видя, с каким трепетом, с каким восхищением я слушаю его, Верзила Мишу наконец решил, что я достоин доверия.

Прозвонил второй звонок, и мы встали в пары, чтобы идти в класс.

— Значит, теперь ты заодно с нами, решено, — шепнул мне Верзила Мишу. — Ты, часом, не струсишь? Не предашь нас?

— Конечно, нет, клянусь тебе, вот увидишь…

Он посмотрел на меня в упор большими своими серыми глазами и продолжал с достоинством, совсем как взрослый:

— Смотри же, бить тебя я не стану, но всем расскажу, что ты предатель, и никто из ребят не станет с тобой разговаривать.

Никогда не забуду, какое необычайное действие произвела на меня эта угроза. Она придала мне небывалую смелость. «Ну уж дудки, — решил я, — если даже меня заставят переписать две тысячи строк латинских стихов, черта с два, я не предам Верзилу Мишу!» Я с лихорадочным нетерпением ожидал час обеда. Бунт должен был вспыхнуть в столовой.

Верзила Мишу был родом из департамента Вар. Его отец, владевший клочком земли, участвовал в восстании 1851 года, вызванном государственным переворотом. После сражения в долине Юшан его сочли мертвым, и ему удалось скрыться. Когда же он вновь объявился в родных местах, его не стали беспокоить. Только местные власти, так называемые именитые граждане, крупные и мелкие рантье, с тех пор прозвали его «Разбойник Мишу».

Этот «разбойник», честный полуграмотный человек, послал своего сына в коллеж города А… Конечно, он хотел, чтобы сын получил образование и способствовал торжеству того дела, за которое отец мог бороться только с оружием в руках. В коллеже мы кое-что об этом слышали и потому считали Верзилу Мишу личностью весьма опасной.

К тому же Верзила Мишу был намного старше нас. Ему было уже почти восемнадцать лет, а он все еще сидел в четвертом классе. Но никто не осмеливался его дразнить. Он принадлежал к тем тугодумам, которые с трудом усваивают новое, не отличаются сообразительностью, но если уж что выучат, то выучат основательно и на всю жизнь. Крепкий, будто вырубленный топором, он верховодил на всех переменах. И в то же время отличался необычайно кротким нравом. Только раз я видел его взбешенным, он едва не задушил учителя, который говорил нам, что все республиканцы воры и убийцы. Верзилу Мишу тогда чуть не выставили из коллежа.

Только позднее, когда школьные годы стали для меня воспоминанием, я понял источник его силы и доброты: с самого детства отец воспитывал из него настоящего человека.

К великому нашему удивлению, Верзиле Мишу правилось в коллеже. Только одно его мучило: голод, но он никогда об этом не говорил. Верзила Мишу всегда был голоден.

В жизни своей я не видывал такого аппетита. Он, такой гордый и самолюбивый, доходил иногда до унижения, чтобы выпросить у нас кусок хлеба, завтрак или полдник. Он вырос на вольном воздухе, у подножья Альп, и больше всех нас страдал от скудной пансионской кормежки.

Обсуждение нашего меню было основной темой разговоров во время перемен, когда мы сидели в тени ограды. Все мы, кроме Верзилы Мишу, были привередами. Помнится, особенно часто мы дружно проклинали два блюда: пресловутую треску под красным соусом и фасоль под белым соусом. В дни, когда подавали эти кушанья, нашему негодованию не было конца. Из солидарности Верзила Мишу возмущался вместе со всеми, хотя охотно бы умял все шесть порций со своего стола.

Сам-то он мог пожаловаться только на одно: что порции маловаты. Как нарочно, в довершение несчастья за столом он сидел рядом с классным наставником, тщедушным юнцом, который разрешал нам курить во время прогулок. Учителям полагалась двойная порция. Надо было видеть выражение лица Верзилы Мишу, когда подавали сосиски: он буквально пожирал глазами тарелку счастливца-наставника, на которой рядышком лежали две сосиски.

— Я в два раза больше его, — сказал мне однажды Верзила Мишу, — а есть ему дают в два раза больше моего. Он съедает все подчистую, и поди ж ты, ему все мало!

Итак, наши вожаки решили, что пора наконец взбунтоваться против трески под красным соусом и фасоли под белым соусом.

Возглавить бунт заговорщики, естественно, предложили Верзиле Мишу. План их был героически прост: достаточно, полагали они, объявить голодовку и не прикасаться к пище до тех пор, пока директор торжественно не обещает улучшить питание. То, что Верзила Мишу одобрил этот план, может служить примером редкого самопожертвования и мужества. Он согласился стать во главе бунтовщиков с героическим спокойствием древних римлян, которые жертвовали собой во имя общего дела.

Подумать только! Он-то не имел ничего против трески и фасоли, он мечтал поесть их вволю, досыта. А его призывали совсем отказаться от еды! Бедняга мне признался, что никогда еще с тех пор, как отец начал воспитывать в нем республиканские добродетели: чувство гражданского долга, солидарности — они не подвергались таким жестоким испытаниям.

Вечером в столовой — это был день трески под красным соусом — забастовка началась с поистине замечательным единодушием. Решили есть один хлеб. На стол подали треску, но мы к ней не притронулись, мы ели хлеб всухомятку. Все сидели с серьезными лицами, не переговаривались вполголоса, как обычно. Только младшие хихикали.

Верзила Мишу держался великолепно. В этот первый вечер он не ел даже хлеба. Положив локти на стол, он с презрением смотрел, как заморыш-наставник жадно поглощает свою двойную порцию.

Тем временем дежурный надзиратель послал за директором, тот ворвался в столовую словно вихрь. Он отругал нас, спросил, чем нам не нравится сегодняшний обед, сам попробовал его и нашел превосходным.

И тут встал Верзила Мишу.

— Господин директор, — сказал он, — треска-то тухлая, у нас от нее животы болят.

— Вот как, — закричал заморыш, не давая директору вымолвить слова в ответ, — что-то раньше вы один съедали почти все порции с вашего стола!

Верзила Мишу вспыхнул. В этот вечер нас просто отправили спать, сказав, что назавтра мы, конечно, одумаемся.

Два следующих дня Верзила Мишу мучился ужасно. Слова наставника ранили его в самое сердце. Он поддерживал в нас боевой дух, говорил, что только трусы способны сейчас отступить. Страдала его гордость, и он хотел теперь доказать, что, если пожелает, может вовсе не есть.

Это был настоящий мученик. Мы все прятали в партах гостинцы от родных: шоколад, баночки с вареньем, даже колбасу — и сдабривали своими запасами хлеб, которым в столовой набивали карманы. Верзила Мишу вообще не признавал подобных лакомств, да к тому же в городе у него не было родственников; поэтому все эти дни он ел один пустой хлеб.

Настоящий бунт вспыхнул через день, за завтраком, когда директор объявил, что, раз ученики упорствуют и отказываются от обеда, он отдаст распоряжение не давать и хлеба. В этот день к завтраку была фасоль под белым соусом.

Верзила Мишу, у которого от страшного голода, должно быть, помутилось в голове, вскочил с места. Он выхватил у заморыша тарелку с фасолью, которую тот уплетал за обе щеки, чтобы подразнить и раззадорить нас, швырнул тарелку на середину столовой и громко запел Марсельезу.