Полное собрание сочинений в трех томах. Том 3 - Мольер Жан-Батист

Вы видите, милостивый государь, что я сильно уклонился пути, коим обыкновенно следуют в таких случаях: сонет, который я Вам посылаю, меньше всего может служить утешением. Но мне казалось, что по отношению к Вам я должен поступить именно так и что оправдать слезы философа, дать выход его страданиям значит утешить его. Если, однако ж, я не сумел найти достаточно веских доказательств, чтобы защитить Ваше чувство от суровых наставлений философии и чтобы убедить Вас в том, что Вы вольны плакать без всякого стеснения, то объясняется это недостатком красноречия: значит, я бессилен убедить других в том, чему сам следую неукоснительно.

МОЛЬЕР

ЧЕТВЕРОСТИШИЯ,

помещенные под эстампом Ледуайена с картины Ф. Шово, изображающей Братство Милосердия, учрежденное при церкви ордена Милосердия его святейшеством папой Александром VII в 1665 году[137]

О вы, кого гнетет греха порабощенье! Низвергните его и груз его желез. Вас призывает долг великого служенья Царице всеблагой, владычице небес. Под игом одного ты — раб страстей презренный, Под скипетром другой ты правишь ими сам. Здесь уготован рай, там — вечный мрак геенны… Пред выбором таким как сомневаться вам?

БУРИМЕ

(конец 60-х гг.)

Я, право, стал втупик пред вашею… лягушкой, Тем более что вслед за ней идет… вино. Мне легче было б прясть, крутя… веретено, Чем, знаясь с буриме, закуковать… кукушкой! Здесь каждый норовит блеснуть друг перед… дружкой И в играх и всерьез; мне это не… дано. Счастливцы, под Кутрá погибшие… давно,[138] Не видят, как стихи становятся… игрушкой. Нет, лучше было б мне терпеть святоши… гнев (Пусть на меня рычит, как кровожадный… лев!), Чем выжимать из уст подобие… сонета! Вот вам и буриме. Окончилась… напасть. Могу теперь сбежать — куда? Хоть на край… света! Прощайте, славный принц,[139] и забавляйтесь… всласть!

СОНЕТ

Королю на победу над Франш-Конте[140]

Рассудком не объять одержанных тобою Неслыханных побед, великий государь! Подобных не узреть грядущему герою, Герои давних битв таких не знали встарь. Лавина? Вихрь? Огонь? Никчемные сравненья… Как громовержец Зевс исполнен дивных сил, Ты целый новый край призвал к повиновенью И с Францией родной его объединил. О нет, не ожидай, вернувшись с поля брани, От наших робких Муз тебя достойной дани: От твоего меча отстала лира их, И времени тебе понадобилось мéне, Чтоб одолеть врага, чем преданной Камене На славящий победу стих!

СТАНСЫ

[141]

Сумеет ли тебя сегодня добудиться Крылатый бог Амур, тобою восхищен? Ты слишком долго спишь, души моей царица! Проснись! Жизнь без любви — не более чем сон. Не бойся ничего; в стране очарований, Где властвует Любовь, печали не страшны. Ведь даже и в тисках сомнений и страданий Возносят ей хвалу сердца, что влюблены. В себе ее таить — нет тяжелее казни… К чему казнить себя? Да будет жизнь легка! Стеснения отбрось и мне в своей приязни Признайся, не страшась лукавого стрелка. Красавица моя! Расплата неизбежна. Ты, бравшая, смеясь, за сердцем сердце в плен, Любым из них шутя игравшая небрежно, Должна — таков закон! — отдать свое взамен. Так сдайся на мольбы — к чему сопротивленье? Доверься мне во всем, как требует Любовь… Ведь красота цветет не долее мгновенья, А молодость пройдет и не вернется вновь!

КУПОЛ ВАЛЬ-ДЕ-ГРАС

[142]

Двадцатилетний труд вершащая краса,[143] Величественный храм, вознесший в небеса Державную главу, чтоб к солнцу быть поближе, Ты, первый средь чудес, рассеянных в Париже, Пришельцев и гостей притягиваешь взгляд!.. Недаром о тебе немолчно говорят. Да светит сквозь века звездою путеводной Благочестивый дар принцессы благородной,[144] Возвышенной души исполненный обет, Что в мрамор воплощен и через сотни лет — Обитель красоты, нетленная святыня — Пленит сердца людей, как их пленяет ныне! Но пуще всех богатств сокровищницы сей Да сохранит господь от разрушенья дней, От ржавчины времен венец сооруженья, Вершину мастерства — художника творенье! Ему лишь одному нет меры и цены Среди всего, чем здесь глаза восхищены. О, как же ты сумел, Миньяр, на радость нашу, Наполнить купол сей — божественную чашу — Плодами светлых дум, и знаний, и трудов, Таланта, что возрос у тибрских берегов![145] Кто подсказал тебе, какой нездешний гений В многообразье форм, и в блеск изображений, И в цвет, и в светотень облечь свои мечты? Где черпаешь, в каком сосуде красоты Все замыслы свои? Какой огонь священный Твой озаряет путь, необщий и явленный Из живописцев всех тебе лишь одному? Кто крылья дал уму и дару твоему И кисти наделил магическою силой Вселенные творить из охры и белила, Былые времена сегодня воскрешать, Давать и камню жизнь, а дух — овеществлять?.. Но ты молчишь, Миньяр, нам не раскрыв секрета. Художник неспроста его таит от света: Делиться хочет он лишь с собственным холстом Доставшимся ему великим мастерством — Он за него платил безмерною ценою! Но холст предаст тебя; своею же рукою Волшебника на нем распишешься, Миньяр, В том, что для всех людей открыт твой щедрый дар. Так каменный шатер, простершийся над нами, Стал школой мастерства, а мы — учениками, И ты, наставник наш, читаешь нам урок По книге, в коей нет ни букв, ни слов, ни строк, Лишь образы, чей вид являет нам законы Искусства твоего и все его каноны. Они вещают нам, что истинных высот В столь дивном ремесле достигнет только тот, Кто в творчестве своем добьется сочетанья Всех трех его основ[146] с бесспорным дарованьем. Первейшая из сих незыблемых основ — Воображенья дар; оно — дитя богов, Лишь избранным творцам дается во владенье, Его не обретет бескрылое корпенье! Доныне бы ползком передвигались мы, Когда бы не оно, влекущее умы Превыше круч и туч; когда бы не умело Влечь, двигать, созидать, распоряжаться смело Мирами наших чувств и, не терпя преград, Искусством управлять на свой высокий лад. Рисунок, колорит — другие две основы, Фантазии творца всегда служить готовы, И замыслу его несут они вдвоем Гармонию и цвет, пространство и объем. Так живописца кисть, как и перо поэта, В плоть облекают мысль, а наготу сюжета — В сверкающий наряд такого образца, Который бы привлек и взоры и сердца. Но боже упаси забыть творцу картины О том, что и сюжет и фон ее едины! Меж фреской и стеной разрыв всегда нелеп; Нельзя, чтоб, как театр, расписывали склеп, Меняли ад и рай исконными местами, Чтоб не взыграл Содом у нас над головами. Мир образов благих, что высоко вознес Над нами ты, Миньяр, — живой апофеоз Гармонии фигур, в пространстве размещенных, Не знающем пустот, ни мест, отягощенных Докучных мелочей назойливой чредой. Ничто не бьет в глаза, и сладостен покой, Который нам несет твое произведенье, Где так соблюдено частей соотношенье! На твой изящный труд, как легкое крыло, Античной простоты сияние легло, Не варварских красот готического строя Чудовищная тень, покрывшая собою Искусство, не волна, низвергнувшая Рим С величием его — невежеством своим. Как вольно меж фигур блистательного хора Главнейшая парит! Средь светлого простора Ты место ей избрал — славнейшее из мест, Дабы предстала нам луною в свите звезд. И это ль не пример высокого уменья В картине размещать по степени значенья Все образы, чтоб тот, кто самый главный в ней, Всем — благородством черт, осанкою своей — Других превосходил, отнюдь не попирая, Но оттеняя их? На купол сей взирая, Подробностей пустых иль немощных прикрас, Как ни искал бы их, нигде не встретит глаз. Здесь замысел един, и все ему подвластно; Его осуществил рисунок твой, согласно Бессмертным образцам. Благословен стократ На эллинский манер и на латинский лад Творящий, ибо он — заветов тех носитель, Гармонии самой питомец и учитель. Он обучает нас производить отбор: И красоту, что нам всегда пленяет взор, И правду, что всегда душе необходима, Объединять лишь в том, что в них объединимо. Недаром Рим-отец, не зря Эллада-мать Искусством нам велят натуру поверять И, чтоб в веках ее среди живых оставить, Где мужества в чертах, где грации добавить. В том, что мы видим здесь, ничто не чересчур, Ничто не смещено в строении фигур; Пропорции верны, и соразмерны члены, И каждый поворот и поза совершенны. На мускулах тугих натянутая вплоть, И дышит и живет божественная плоть, Прекрасные тела сильны и величавы, И левая рука с рукой не спорит правой — Едва ли сможет жить ошибка, затаясь Там, где соблюдена частей взаимосвязь! Здесь, право, места нет просчетам и промерам, Любого маляра роднящим с изувером, Способным божество иль гения порой В калеку превратить, чужою головой Иль торсом наделив, как видывали сами… Здесь контуры точны, но, гибкие как пламя, И нежные как шелк, и цепкие как хмель, Они вдыхают жизнь в недвижную модель И подлинную мысль в начертанные лица, Из коих ни одно не смеет повториться, Сколь ни было бы их Миньяром рождено. У истинных творцов в закон возведено Искать и созидать, себя не повторяя, Богатством новизны картины одаряя. (Но не таков, увы, собрат бездарный их, С однообразьем тем и образов своих, Влюбленный без конца в одни и те ж предметы! Мозолят нам глаза его автопортреты!) Художника рука! Божественная длань! С каким искусством ты набрасываешь ткань На то, что быть должно от взоров наших скрыто! Стыдливости покров, невинности защита, Подруга наготы, убежище ее, Стремящая вдоль тел струение свое Как бы потоками вниз прядающих складок, Трепещущая ткань, хранилище загадок, Ласкающая взор, дразнящая его, И ты в картине сей — рисунка торжество! Но с чем сравним твое, художник, мастерство, С которым ты явил фигур твоих движенья, Желаний, мыслей, чувств безмолвных выраженье, Их ропот, смех и плач, их песню, стон и крик? Не так ли внятен нам глухонемых язык, Природою, увы, звучания лишенный, Как живопись сама, и так же наделенный Способностью взывать и к душам и к сердцам, Не к слуху обратясь — к внимательным очам? Твоей рукой, Миньяр, раздвинута завеса Над третьей из основ, той, славу Апеллеса[147] Создавшей на века, как в наши дни — твою. Наследника его в тебе я узнаю, Когда нас вводишь в мир контрастов и слияний Оттенков и цветов, их ссор и сочетаний, Их блеска, их теней, поверхностей, глубин, Венчающих собой художника почин И образам его не только плоть дарящих, Но также душу их бессмертную творящих. Наглядно кисть твоя показывает нам, Как, взяв с палитры свет и подчинив мазкам, Распределять его от края и до края Картины; как его рассеивать, смягчая, Чтоб в воздух обратить, в пространство и в простор, И как его сгущать, чтобы отметил взор Все в целом, близь и даль, как и любую частность; Как с дымкой сочетать отточенность и ясность; Как, свет мешая с мглой, являть любой предмет, Его приблизив к нам или сведя на нет; Как, с помощью какой уловки и приема, Из плоскости лепить подобие объема И форму извлекать из глади полотна, Отпор преодолев любого волокна Льняного, что в себе вотще замкнуть стремится И замысел и то, во что он претворится. О чудо мастерства! О чудо рук твоих! Не гневайся, Миньяр, не упрекай же их За то, что, твоего не слушаясь запрета, Они открыли нам связь ласкового света И горделивой тьмы, и сговор потайной Коричневых тонов с прозрачной белизной, И многое еще… Все, что теперь мы знаем, Останется твоим — ведь ты неподражаем. Кому б ни поверял своих открытий суть, Соперникам твоим сей заповедан путь. Ни знаньем ремесла, ни чтеньем фолиантов, Ни изученьем тайн не подменить талантов. Три качества тебе дарованы судьбой — Ты носишь их в себе: страстей высокий строй, Изящный, строгий вкус и чувство колорита. Не часто это все в душе бывает слито Художника, и век проходит не один, Не обнаружив их средь множества картин. Вот почему, Миньяр, сколь ни был бы неистов Разбуженных твоим талантом копиистов Пыл — не добиться им того, что ты сумел. Божественный твой труд — вершина и предел Искусства наших дней. Как богомольцы к чуду, Ученые мужи сойдутся отовсюду, Со всех концов земли, чтоб постигать его… Но можно ли постичь таланта существо? О вы, предмет забот,[148] опеки неустанной Славнейшей из принцесс, благочестивой Анны, Что посвятила храм великолепный сей Рождению Христа, спасителя людей, Вы, чистые сердца, всем искушеньям света Сказавшие «прости», уйдя в обитель эту, Отринувшие мир с бессменной суетой! Сколь сладостно вам зреть всегда перед собой, Затворницам благим, сие изображенье Того, к кому свои возносите моленья И помыслов, и чувств, и вздохов фимиам! Сей светоч ваших душ стал светом и очам, Он разжигает в вас блаженной веры пламя. Вы к образам святым, овеянным лучами, Приникните душой — они попрали грех! Бессмертье — их удел, и вера — их доспех. От прелестей мирских, от лжи и зла земного Свободу вам несут их раны и оковы. А ты, великий Рим, ты, всех искусств престол, Создавший некогда славнейшую из школ, Чьи дивные труды восстали днесь из праха, Из бездны темноты, невежества и страха, Где их держала власть полуночных племен, Ты, красоты родник, из глубины времен Притекший к нам, — тебе несем благодаренье, О баснословный Рим, за то, что, в обученье Художника приняв, его усыновил! Он возвратился к нам, твоих исполнен сил, И, новое найдя в богатстве древних правил, Отечество свое украсил и прославил Твореньями; в них кисть волшебная его Явила мастерства и дара торжество, Представила во всем неугасимом блеске Неведомое здесь досель искусство фрески. Чтоб красота ее продлилась на века, Сколь быстрой быть должна художника рука, Сколь твердой и притом сколь бережной и гибкой! Сей живописи род несовместим с ошибкой, Неверия в себя, исканий без конца, Неспешного ума не терпит у творца. Кто маслом пишет, тот раздумывает много И ленится подчас… Но фреска-недотрога Боится вялых рук, и тот художник плох, Кто, взявшись за нее, не взял ее врасплох. Она не разрешит ему к себе вернуться, Чтоб что-то изменить, чтоб кистью прикоснуться К поверхности своей; ее строптивый нрав Художнику, увы, не даст на это прав! Он должен посему не упускать мгновений, Дарованных ему. Лишь вдохновенный гений Всю быстротечность их сумеет обуздать И, знания свои успев к себе призвать На помощь, нанесет на фон из влажной глины Все формы, все цвета, все контуры картины, Насытивши ее особой красотой, Что заставляет нас не живописи той, А фреске отдавать любовь и предпочтенье За смелость, полноту, свободу выраженья Таланта, в ней себя явившего очам. Недаром Аннибал,[149] и Рафаэль, и сам, Сам Микеланджело искуснейший — Миньяры Времен своих — ее испытывали чары И в перечень своих прославленных работ Вписали навсегда сей живописи род. Сегодня, фреска, ты француженкою стала И, в светлой вышине торжественного зала Являя свой досель невиданный убор, Не только знатока приковываешь взор. Тобою увлечен не только просвещенной Дворцовой знати круг. Не только мир ученый И древностью твоей и новизной пленен, Но и пустой юнец, придворный ветрогон Внушенья твоего не избежал, влекомый Искусства красотой, невежде незнакомой. Твой вид в нем породил движенье чувств и дум, От спячки пробудил нелюбопытный ум И дал ему на час иное устремленье. Но более всего монаршьим одобреньем Успех твой утвержден: великий государь Людовик, чья душа — прекрасного алтарь, Не любит мишуры, и с красотою ложной Не дружит вкус его, в сужденьях осторожный. Вникает в суть вещей взор пристальный орла, Бесценна мудрых уст скупая похвала — Прими ее, Миньяр, она идет от сердца! Прославленный Кольбер,[150] опора самодержца, Отечества слуга, прославленный герой, Торговли и искусств бессменный рулевой, Все помыслы свои, все силы, ум и знанья На службе короля отдавший процветанью Страны, — и он тобой гордится, о творец, Искусство фрески нам вернувший наконец! Кто, как не сам Кольбер, талантов покровитель, Под чьей опекой днесь возводится обитель,[151] Достойная молитв и чаяний людей, Взлелеял мысль — руке божественной твоей, Уменью твоему, благому вдохновенью Доверить этих стен священных украшенье? И вновь в перстах твоих бежит огонь — не кровь, И труженица кисть, касаясь красок, вновь Свершает чудеса и стелет торопливо Мазки на влажный грунт. Оттенков переливы Рождают тень и свет, пространство и объем, И фреска предстает в величии своем, Являя нам собой три дивные картины:[152] В них дарованье, мысль и чувство триедины. Ряд образов святых перед собой мы зрим, Но ни один из них не может быть сравним С фигурою Христа, столь кротко-величавой В обличии земном, в лучах небесной славы! Чтоб рассказать о нем, где отыскать слова? В нем каждая черта достойна божества, Он весь — добро, любовь, терпенье, состраданье, В нем милосердья свет и мудрости сиянье. То, что умом людским едва ль объять дано, Здесь в образе одном для нас воплощено. Так продолжай, Кольбер, содействовать расцвету Искусств во Франции и устремленье это Художнику дозволь с тобою разделить, Дабы труды его в твои свершенья влить! Продли остаток дней великого Миньяра Работами, его возвышенного дара Достойными. Не так уж часто небеса Ниспосылают нам талантов чудеса, Чтоб мы, беспечные, не пользовались ими. Деяния творца твое прославят имя, Коль скоро, просьб его не ожидая, ты Сам вложишь кисть в его искусные персты. Те, что в своих трудах великих — чудотворцы, Никчемные льстецы, плохие царедворцы, И совмещать, увы, они не мастера Законы творчества с порядками двора, Со щедростью — расчет, с угодничеством — чувство. Кто к светской жизни льнет — потерян для искусства: Оно не признает служенья двум богам. Плохой художник тот, кто рвется пополам Меж мастерской своей и барскою прихожей, Где должен льстить слуге, чтоб встретиться с вельможей Иль с кем-нибудь из тех властителей судеб, Чью вынужден хвалу выпрашивать, как хлеб. Нет, истинный талант лишь творчеству подвластен, А к прочему всему ленив и безучастен… Так пусть же создает то, для чего рожден! Пусть творчеством своим доказывает он Насущность дел своих, не тратя сил последних На толчею в стенах гостиных и передних! Твой вкус тебе, Кольбер, подсказывает сам, Кому доверишь ты дворец, обитель, храм Украсить на века твореньями благими, Чтоб донести твое прославленное имя И наших мастеров великих имена До тех, кто будет жить в иные времена.