Розенкранц и Гильденстерн мертвы - Стоппард Том
Гильденстерн
– А-а, колеса завертелись, и теперь у них своя скорость. На которую мы... обречены. Каждый оборот – порождение предыдущего. В чем – суть движения. Попытайся мы вращаться самостийно, вся телега полетит к черту. Это, по крайней мере, утешение. Потому что если б случайно – чисто случайно – обнаружить – или даже только предположить, что наша – э-э-э – импульсивность тоже только часть ихнего порядка, – тогда лучше покончить с собой. (Садится.) Один китаеза, из династии Тан, – по мнению некоторых, большой философ, – ему однажды приснилось, что он – бабочка, и с этой минуты он уже никогда не был полностью уверен, что он не бабочка, которой снится, что она китайский философ... Двойное ощущение безопасности. Можно позавидовать.
Длинная пауза. Розенкранц вскакивает с места и пристально вглядывается в глубину партера.
Розенкранц
– Горит!
Гильденстерн (срываясь с места).
– Где?!
Розенкранц
– Нигде. Просто хотел показать, что значит злоупотреблять свободой слова. Чтоб убедиться, что она существует. (Смотрит в зал, потом с отвращением отворачивается и идет в глубину сцены, потом снова возвращается, снова смотрит в зал.) Ни души. Чтоб они все сгорели. Вместе с ботинками. (Вынимает монету, подбрасывает, ловит, смотрит на нее, кладет в карман.)
Гильденстерн
– Что?
Розенкранц
– Что – что?
Гильденстерн
– Орел или решка?
Розенкранц
– Не обратил внимания.
Гильденстерн
– Неправда.
Розенкранц
– Да? Неужели? (Вынимает монету, разглядывает.) Верно – это мне что-то напоминает.
Гильденстерн
– А что именно, а?
Розенкранц
– То, о чем и вспоминать неохота.
Гильденстерн
– Что сжигаем мосты, по которым сюда мчимся, не имея других доказательств своего движения, кроме воспоминаний о запахе дыма и предположения, что он вызывал слезы.
Розенкранц подходит к нему с улыбкой, зажав большим и указательным пальцами монету; он накрывает монету ладонью, потом убирает обе руки за спину; потом протягивает Гильденстерну оба кулака, Гильденстерн изучает их, потом хлопает по левому. Розенкранц разжимает ладонь: она пуста.
Розенкранц
– Нет.
Процесс повторяется. Гильденстерн снова указывает на левую, Розенкранц разжимает: она пуста!
– Ха-ха, два-ноль!
Процесс повторяется. Но тут Гильденстерн, снова не угадав, заставляет Розенкранца разжать и вторую ладонь. Розенкранц неохотно разжимает: она тоже пуста. Розенкранц хихикает, а Гильденстерн уходит в глубь сцены.
Внезапно Розенкранц прекращает смеяться, начинает вертеть головой, хлопает себя по карманам, нагибается, шарит под ногами, на лице его – недоумение. Поиски прерывает появление Полония, входящего из глубины сцены в сопровождении актеров и Гамлета.
Полоний
– Пойдемте, господа.
Гамлет
– Следуйте за ним, друзья. Мы услышим пьесу завтра. (В сторону – актеру, который замыкает процессию.) Послушай меня, дружище. Сможете вы сыграть «Убийство Гонзаго»?
Актер
– Да, милорд.
Гамлет
– Представим это завтра вечером. Сможешь, если нужно, выучить монолог строк примерно в двенадцать-шестнадцать, который, может, я сочиню и всуну туда, ну как?
Актер
– Конечно, милорд.
Гамлет
– Превосходно. Ступайте за этим господином, только смотрите, не подражайте ему.
Актер идет в глубь сцены, замечает Розенкранца и Гильденстерна. Останавливается. Гамлет, также пересекая сцену, обращается к ним без паузы.
– Друзья мои, покидаю вас до вечера; рад вас видеть в Эльсиноре.
Розенкранц
– Добрейший принц!
Гамлет выходит.
Гильденстерн
– Значит, ты настиг нас.
Актер (холодно).
– Нет еще, сэр.
Гильденстерн
– Попридержи язык, не то мы его у тебя вырвем – и вообще выпотрошим, как соловья на римском пиршестве.
Розенкранц
– Украл у меня изо рта.
Гильденстерн
– И слова уже не понадобятся.
Розенкранц
– Начнешь заикаться.
Гильденстерн
– Как немой в монологе.
Розенкранц
– Как соловей на римском пиршестве.
Гильденстерн
– Реплики укоротятся.
Розенкранц
– Исчезнет артикуляция.
Гильденстерн
– Останется жестикуляция.
Розенкранц
– И драматическая пауза.
Гильденстерн
– Язык уже ничего не сможет.
Розенкранц
– Облизать губы.
Гильденстерн
– И ощутить привкус слез.
Розенкранц
– Или – завтрака.
Гильденстерн
– Не почувствует разницы.
Розенкранц
– Ее и не будет.
Гильденстерн
– Слова не понадобятся.
Розенкранц
– Догонять будет незачем.
Гильденстерн
– Значит, ты догнал нас.
Актер (громко)
– Нет еще! (Горько.) Это вы нас бросили.
Гильденстерн
– А, я и забыл – вы же собирались дать представление. Да, жаль, что мы это упустили.
Актер (взрываясь)
– Нам стыдно теперь смотреть друг на друга! (Овладевая собой.) Вы не понимаете этого унижения – быть лишенным единственной вещи, которая делает эту жизнь выносимой, – сознания, что кто-то смотрит... Мы уже вошли во вкус, уже лежало два трупа, и тут мы обнаружили, что – никого, что раздеваемся донага в пустоте, что мы – нигде.
Розенкранц
– Реплика номер тридцать восемь.
Актер (подавленно)
– И вот, как несмышленые дети, приплясывая, в одежде, которую никто не носит, твердя слова, которых никто не говорит, в дурацких париках, клянясь в любви, распевая куплеты, убивая друг друга деревянными мечами, впустую вопя о потерянной вере после пустых клятв отмщенья – и каждый жест, каждая поза растворялись в прозрачном, необитаемом воздухе, – мы разбазаривали свой талант и распинались под пустым небом, и только неразумные птицы внимали нам. (Оборачивается к ним.) Ну что, понятно? Мы – актеры, мы нечто обратное людям! (Он вздрагивает, голос его успокаивается.) Вспомните сейчас о спрятанной в самой глубине души, о самой... тайной... самой интимной вещи... или мысли... которая у вас есть... или была... и которая уже потому в безопасности, что вы о ней забыли. (Он смотрит на них, затем – в публику; Розенкранц поднимает ничего не выражающий взгляд.) Вспомнили? (Отчеканивая каждое слово.) Так вот, я видел, что вы вспомнили.
