Двадцать четыре Насреддина - Автор Неизвестен
В древнем Китае, как пишет В. М. Алексеев [26], в роли придворного шута подвизался актер, «когда он актером, по существу, не был, а был придворным скоморохом» [26, с. 92]. «Это уродливый карлик, придворный гаер, кривляка, шут, циркач, „скользкий оратор“ (хуацзи — термин Сыма Цяня)» [26, с. 88].
Как повествует Сыма Цянь, кривлянье придворных шутов приводило в полное негодование Конфуция. Оказавшись однажды свидетелем шутовской дерзости, Конфуций заявил: «„Когда низкие люди издеваются над повелителями, их вина казнится смертью. Я прошу дать приказ поступить с ними по закону“. Карликов убили. Их головы и руки были разбросаны» [26, с. 88].
В то же время Сыма Цянь приводит биографии актеров-героев, людей, поведение которых «совпадало с великим дао» [26], например рассказ «о величавом карлике Ю Мэне (VII в. до н. э.), который, несмотря на приниженное положение наемного фаворита, ухитрился всю жизнь соблюдать „дух древней единой [непреклонной] стези“. Этот карлик был невероятно остер на язык и постоянно направлял свои шутки, как стрелы, для уязвления зарвавшегося государя, что было, конечно, сопряжено с очень большим риском, как мы уже видели в примере с Конфуцием» [26, с. 89].
В. М. Алексеев упоминает также об актере и литераторе Ни Хэне, который дерзил узурпатору Цао Цао, актере Лу Юе (династия Тан). «Несколько позже, при Сунской династии, жил актер Ли Цзямин, о котором история рассказывает несколько поучительных анекдотов, говорящих о его необыкновенной находчивости и мужестве. Как-то раз государь, у которого он был на службе, прогуливаясь в своем парке, посмотрел на горы Чжуншань и сказал: „С гор Чжуншань идет сильный дождь“. Ли Цзямин ответил ему в тон: „Дождь, хотя и подходит, в город войти не посмеет“. Государь не понял и с удивлением спросил: „Что это значит?“ Актер сказал: „Он боится тяжелых пошлин Вашего величества“. Величество было пристыжено, усрамилось и велело наполовину снизить налоги» [26, с. 90]. Такие же анекдоты рассказывают про Ло Ицина, жившего при династии Ляо (907—1125).
«Конечно, — пишет В. М. Алексеев, — политический упрек актеры адресовали не только императорам, но и губернаторам, грабящим народ, лицемерно прикрываясь конфуцианской моралью. Это было, разумеется, ничуть не менее рискованно» [26, с. 90].
Известно немало придворных шутов и на мусульманском Востоке. «На Востоке шут издавна тешил государя, — пишет об этом В. А. Гордлевский, — у арабов давно сложился литературный тип дурачка; поэты эпохи аббасидских халифов выступают в роли шутов (Абу Долама, Абу Новас); о шуте халифа Харун ар-Рашида Бахлуле ходят десятки анекдотов среди персов» [5, с. 243]. Придворным острословом бухарского хана был также таджикский поэт Мушфики, ставший впоследствии (как и упомянутые Абу Долама, Абу Новас и др.) героем множества фольклорных анекдотов.
Взаимоотношения шута с государем были, как можно судить, вовсе не однозначны и отнюдь не сводились лишь к функции развлечения. Насреддин был похож на своих собратьев в разных странах мира. Многие его выходки и шутки при дворе Тимура весьма небезобидны — за них можно было поплатиться жизнью, и в иных случаях, как увидит читатель, Насреддин действительно бывал на волосок от смерти[38]. Что спасало его? Конечно, нс в последнюю очередь собственная находчивость и остроумие (см., например, азербайджанский анекдот «Боязнь щекотки», где Насреддин просит повесить его не за шею, а за пояс). Но так можно спастись раз, другой, а потом либо сделать своп шутки менее острыми и опасными, либо замолчать навеки. Разумеется, народная молва хотела видеть в своем любимом герое бесстрашного обличителя сильных мира сего; она вкладывала в его уста многое из того, что народ лишен был возможности сказать иным образом.
Однако исторические свидетельства подтверждают, что у многих народов шуты, а также юродивые действительно говорили царям и властителям дерзости, которых не мог позволить себе никто другой, и оставались при этом безнаказанными. Вспомним хотя бы знаменитых шекспировских шутов. Почему монархи терпели их выходки? Пожалуй, наиболее умные из властителей считали небесполезным и даже необходимым выслушивать иногда шутовскую «критику», которая вносила своего рода трезвую поправку в их самоощущение и действия. Но и этим объяснить можно далеко не все. Существовал, видимо, некий негласный договор между монархом, шутом (юродивым) и народом, восходящий к древнейшим традициям, которые не так просто было переступить.
Обратимся вновь к некоторым историческим параллелям, которые помогут лучше понять этот феномен.
«Сильные мира сего, вельможи и цари, сам Грозный, терпеливо выслушивали смелые, насмешливые или бранчливые речи блаженного уличного бродяги, не смея дотронуться до него пальцем», — писал русский историк В. О. Ключевский. «Если народ в драме Пушкина безмолвствует, — замечает по этому поводу А. М. Панченко, — то за него говорит юродивый — и говорит бесстрашно. Безнаказанность опять-таки сближает юродивых с европейскими шутами» [30, с. 140].
Англичанин Джером Горсей с изумлением писал о юродивом, который «встретил царя смелыми укоризнами и заклинаниями, бранью и угрозами, называя его кровопийцею, пожирателем христианского мяса... Царь содрогнулся от этих слов и просил молиться об избавлении его и прощении ему его жестоких замыслов» [30, с. 177].
«Обличение царя юродивыми, по всей видимости, нельзя считать случайностью. Скорее это была система. Народ ждал их, и юродивые не обманывали его ожиданий, — пишет А. М. Панченко [30, с. 178].
Сравним эти наблюдения со многими речами Насреддина (№ 828, 830, 834, 835, 842, 845, 846 и др.). «Вы истребили столько невинных людей, — говорит он Тимуру в узбекском анекдоте, — что, я думаю, рай уже переполнен. Но вы не огорчайтесь: в аду для вас водрузят трон на самом почетном месте» (№ 847). Он называет Тимура «людоедом»: «Но ведь я повторил то, что до меня о тебе сказали миллионы людей» (№ 851). На вопрос Тимура: «Сколько я стою?» — он называет сумму, соответствующую цене одежды Тимура (№ 842); отдаленную аналогию можно услышать в словах русского юродивого, обличавшего сильных мира сего: «Ты не князь, а грязь» [30, с. 95]. Это связано с уже упоминавшимся, характерным для шута-юродивого презрением к этому дурацкому миру и его пустым благам. Он как бы постоянно напоминает о высших, иных ценностях, о бренности суетной жизни и суетной славы властителей. Показателен азербайджанский анекдот «Комната Тимура»: шут Насреддин объявляет повелителю, что настоящая его комната вовсе не во дворце. Он ведет его на кладбище, к склепу: «Смотри, вот твоя настоящая комната. А там, во дворце, ты только
