Монах - Мэтью Грегори Льюис
Прошло около часа, прежде чем я достаточно пришла в себя, чтобы осмотреться. Как мне стало страшно, когда я увидела, что меня окружает! Я лежала на плетеных носилках с шестью ручками, на которых, видимо, монахини доставили меня в могилу. Я была укрыта полотняным покровом, по нему были разбросаны увядшие цветы. С одной стороны лежало маленькое деревянное распятие, с другой – четки с крупными бусинами. Я находилась в узком помещении между четырех стен с низко нависающим потолком, в нем был прорезан зарешеченный люк; сквозь него проникали слабый поток воздуха и мерцающий свет, так что я могла смутно видеть окружающие ужасы. От мерзкого, удушающего смрада мне становилось дурно; заметив, что решетка люка не заперта, я подумала, что смогу вылезти; но когда я приподнялась, рука моя попала во что-то мягкое; я подняла этот предмет и поднесла к свету. Боже всемогущий! Какой ужас! Какая мерзость! Это была полуразложившаяся человеческая голова, и хотя по ней ползали черви, я распознала черты монахини, умершей несколько месяцев назад. Я отбросила ее и без памяти упала на носилки.
Когда силы ко мне вернулись, мысль о том, что я окружена гниющими останками своих товарок, усилила мое стремление выбраться из этой ужасной тюрьмы. Я снова придвинулась поближе к свету и дотянулась до люка. Решетку я подняла без труда: вероятно, ее специально оставили открытой, чтобы я могла вылезти. Благодаря тому, что кладка стены была неровной – часть камней выступала из рядов, – я сумела вскарабкаться наверх и оказалась в довольно просторном склепе. Вдоль его стен возвышались в строгом порядке гробницы, подобные той, куда меня поместили, заметно просевшие ниже пола. Погребальная лампада, свисавшая с потолка на железной цепи, проливала угрюмый свет на эту картину. Повсюду виднелись символы смерти: черепа, лопаточные и берцовые кости, разбросанные по сырому полу. Каждую гробницу украшало большое распятие, в одном углу стояла деревянная статуя святой Клары. Эти подробности меня поначалу не привлекли – главным предметом для меня была дверь, единственный выход из склепа. Я закуталась поплотнее в свой саван и поспешно подошла к ней. Толкнула… К моему невыразимому разочарованию, дверь была заперта снаружи!
Я тут же догадалась, что аббатиса, перепутав снадобья, заставила меня выпить не яд, а какое-то сильное снотворное. Из этого следовало, что все меня приняли за мертвую и совершили погребальный обряд, а значит, я не смогу дать о себе знать и умру здесь от голода. Мне стало очень страшно, не только за саму себя, но и за то невинное существо, что я носила под сердцем. Я снова потрясла дверь, но она не поддалась. Напрягая до предела голос, я стала звать на помощь. Но некому было меня услышать. Ни один дружеский голос не отозвался. Глубокая и печальная тишина царила под сводами, и я отчаялась обрести свободу.
Долгое воздержание от пищи давало уже о себе знать. Муки голода были жестоки и невыносимы, и они с каждым часом, казалось, все усиливались. Я то бросалась на пол и каталась по нему в диком смятении, то мчалась к двери, трясла ее снова и принималась кричать. Часто хотелось мне удариться виском об острый край какого-нибудь саркофага, разбить голову и тем сразу покончить со своими бедами. Но и от этого меня удерживала забота о ребенке. Я боялась сделать что-то, опасное для него. Я могла облегчить свои муки лишь громкими воплями да страстными жалобами; потом силы мои иссякали, и я сидела молча, прижав руки к груди, на постаменте статуи святой Клары, погруженная в мрачное отчаяние.
Так прошло несколько тяжелых часов. Смерть приближалась быстрыми шагами, она могла настичь меня в любой момент. Вдруг на глаза мне попалась одна из ближних гробниц, на которую я прежде не обращала внимания, – там стояла корзинка. Я вскочила, подбежала к ней, невзирая на слабость. В корзинке я нашла ломоть черствого хлеба и бутылочку воды!
Я жадно набросилась на эти скудные припасы. Они, по всей видимости, были оставлены здесь уже давно: хлеб высох, вода застоялась. И все же они были для меня лучше любого изысканного блюда. Утолив кое-как аппетит, я задумалась. Была ли корзинка оставлена здесь специально для меня? Надежда подсказывала положительный ответ. Однако кто мог догадаться, что мне требуется помощь? Кому-то известно, что я жива? Тогда зачем меня заперли в этом мрачном склепе? Подруга не стала бы скрывать, что меня жестоко наказали. Если меня приговорили к тюремному заключению, что означала церемония похорон? Если же меня обрекли на голодную смерть, чье милосердие обеспечило меня провизией?
В общем, я была склонна думать, что замысел настоятельницы стал известен одной из моих сторонниц в обители, и она нашла способ заменить яд опиатом; она же оставила здесь еду, чтобы я продержалась, пока она меня вызволит; и она же должна была бы известить моих родных об опасности, мне угрожающей, и рассказать, как меня можно освободить. Почему же тогда еды так мало и она так плоха? Как кому-то из моих друзей удалось бы проникнуть в подземелье без ведома настоятельницы? А если они смогли, зачем закрыли за собой дверь так прочно? Противоречий было много, но такое объяснение больше всего соответствовало моим надеждам, и я предпочитала держаться за него.
Мои рассуждения были прерваны отдаленным звуком шагов. Они приближались, но медленно. Сквозь щели в двери пробились лучики света. Не зная, идут ли это освобождать меня, или кого-то привело в подземелье другое дело, я на всякий случай стала громко звать на помощь. Звуки приближались, свет становился ярче. Наконец с невыразимой радостью
