Лишь одна музыка - Викрам Сет
К тому же это не просто в моем воображении. Эта вещь в моих руках распадается. Это не просто звон в ушах. Она мычит, она жалуется, гибельно гудит. Ее раздутый живот задевает гриф. Сандерсон ее посмотрит, поможет ей, оценит ее недомогания, пощупает ее, протестирует, залатает, вернет ей хорошее настроение. У нее есть причины жаловаться, это наши последние месяцы вместе. Но почему именно сейчас этот неожиданный бунт?
8.11
Вчера умерла миссис Формби.
Мне рассказала тетя Джоан — специально позвонила. Оказывается, две недели назад у миссис Формби был инсульт, который задел речь. Вчера случился повторный удар, и она скончалась по пути в больницу.
Я рад, что она не мучилась месяцами или годами и была в ясном уме и сохранила речь почти до конца. Как и у моей матери, ее конец был быстрым.
Жаль, я не знал, что она была так больна. Тетя Джоан и отец сами не знали про первый удар. Я бы поехал с ней повидаться последний раз и сыграл бы ей что-нибудь. Для нее Тонони пел бы где угодно — дома, в больнице, на Блэкстоунской гряде.
Ее Тонони. Я горюю о нем и о себе. Теперь нам остаются недели, не месяцы, и у меня затребуют скрипку.
Я не поеду на ее похороны — кремацию, говорит тетя Джоан. Миссис Формби ненавидела похороны — была нетерпелива с доброхотами, пришедшими на похороны ее мужа, и никогда не ходила на похороны друзей. Там будет дипломированный геодезист, этакий чеширский кот, мечтающий о сметане. Его жена будет тиха, молчаливо справляясь у мужа, как она должна себя вести. Их три обычно невыносимо громкие дочери отложат свои стычки и свары до дороги домой.
В его руки я передам мою любимую скрипку.
Я любил миссис Формби. Она пробудила во мне радость музыки. И с уходом миссис Формби я должен вкусить ее печаль.
8.12
— Совсем механически, пожалуйста, — умоляет дирижер, так как мы записываем фортепианную сонату Моцарта, перелопаченную неким креативным извращенцем в концерт без фортепиано.
Это называется «Будь сам себе маэстро». Еще в программе молодые амбициозные пианисты будут играть сонату под оркестровый аккомпанемент. Моцарт явно недостаточно хорош: извращенец добавил к нему новые мотивчики, и треугольник звучит «динь-динь-динь». Играет «Камерата Англика», большинству музыкантов тошно. Но теперь это мой хлеб и долг: вверх идет мой смычок и вниз, в идеальном ритме и интонации.
Раньше я думал, что однажды смогу купить скрипку. Теперь же, когда в щель двери падает моя почта, я думаю: пожалуйста, только не рочдейлский штамп. Еще день отсрочки.
Я замечаю у себя седые волосы. Те, что я вижу, я выдергиваю. Меня посещают регулярные головные боли. А еще я думаю: кошка или собака? Кошка или собака?
Как преуспевает «Маджоре» без меня? Кем они залатали дыру? Эллен по-прежнему мне иногда звонит спросить, как я справляюсь, но не зовет меня обратно.
В зале гравюр и рисунков в Британском музее дневной свет льется с потолка. Принесена коробка с Карпаччо. Его рисунок однозначен.
У Августина нет бороды; вместо нот — пустота.
И главное в рисунке — кошка. Нет, даже не кошка, даже не она, а какой-то пронырливый горностай или ласка на поводке!
Почему? Почему? Почему? Почему? Я уже столько вынес. Но это затрагивает не только меня. Бедная собака всплакнет, что было когда-то время до ее рождения. Горностай! Горностай! Горностай!
Горностай, чем я тебя обидел? А мех твой зимне-белый? Кончика хвоста нет, но ведь это эскиз: вместо астролябии — буква «о», вместо нот — пустота. Чистый, невинный и благородный белый горностай в зимние месяцы, летом ты портишься и становишься коричневым.
Где выдуман тот пес, что дан мне в утешенье? Зачем он должен отрастить кошачьи когти? Мы целовались — а за нами наблюдали.
Жажа, ты умерла. Старая вдова Формби умерла. Может, Карл тоже разговаривает со мной из небытия, как свет от потухшей звезды? Снаружи зала гравюр и рисунков — карта Венеции. Я должен рассказать ей об этом и о другом тоже. Ей будет интересно. Гондолы наши разошлись на Оксфорд-стрит. Она вуаль подняла — и исчезла.
Прошлой ночью ее руки двигались по клавиатуре. Что она играла, что успокоило меня во сне? Бах, точно Бах, но я никогда его раньше не слышал. Сколько камер должно быть в сердце, чтобы играть такую музыку? Написал ли он ее в первые годы после своей смерти?
8.13
Странно быть мужчиной и никогда не знать беременности. Не чувствовать, как твоя часть открывается и твоя часть тебя покидает и так громко плачет, будто и не была твоей частью. Потом оно надевает зеленую кепку и серый костюмчик, и у него есть друзья. Со всеми, кто ждет на ступеньках Пембриджа, когда появятся эти их частички, такое однажды произошло.
Сейчас время для конских каштанов и их ежовой кожуры. Платановые листья, липовые листья кружатся, крутятся. Что думает юный Люк из Бостона про конские каштаны? Что думает про конские каштаны его Ома из Клостернойбурга, 26-го района Вены во времена Рейха? Она стоит под кровавым буком и что-то бормочет. Вдоль Дуная растут каштаны и тополя.
О, уже 3:45. Они появляются и получают свои поцелуи, но где же Люк? Это ее машина там запаркована. Она выходит и торопится вверх по ступенькам. Там Люк и она. На их лицах написано счастье.
Она на тротуаре рядом с машиной. Она меня не видит и не может слышать. С этим нужно что-то сделать. Верди не может читать Вагнера по губам, так же как лев — грифона.
Я в ее поле зрения. Она вздрагивает. До чего же голубые у нее глаза, полные внимания и паники.
— Майкл.
— Здравствуй, Джулия. Ты знаешь, собачка у Карпаччо...
— Что?
— Ты знаешь. В Венеции, у Скьявони...
— В Венеции, где?
— В Скьявони...
— Люк, в машину.
— Ну мам, это же Майкл. Я хочу...
— Немедленно в машину.
— О’кей, о’кей, не сердись.
— Про что это вообще? Почему ты нас беспокоишь?
— Но все, что я хотел сказать...
— Да?
— Что собака изначально была кошкой. Или лаской, или горностаем. Это совсем не было собакой. Я видел его ранний эскиз.
— Майкл, что именно ты пришел сказать?
Мне нужно столько всего сказать, что я ничего не говорю. Формби, Тонони, Августин... Имена в телефонной книге, как они могут разбить ей сердце?
— Ну так что? Не стой просто так.
— Я...
— Майкл, это безнадежно.
— Я думал, ты сказала, что ты будешь всегда меня любить.
— Я не ожидала, что дойдет до такого.
— Джулия...
— Нет. Люк тебя видит. Стой, где стоишь.
— Я получил письмо от Карла Шелля.
— Майкл, извини, я не могу с тобой говорить.
— Бонсай...
— Да, — горько говорит она. — Да. Ему хорошо. Очень, очень хорошо. Прекрасный подарок. Наверно, я должна тебя поблагодарить.
— Почему ты играешь «Искусство фуги»? Что ты хочешь этим показать?
— «Искусство фуги»? Почему? Боже мой, почему бы нет? Я его тоже люблю. Но я действительно должна идти, поверь мне. И, Майкл, ты мне мешаешь. Неужели не ясно? Ты мне мешаешь. Не жди, пожалуйста, не поджидай меня больше. Я не хочу тебя видеть. Не хочу. Действительно не хочу. Я просто сломаюсь... Если ты меня любишь, ты этого не хочешь. А если не любишь, так иди и живи свою жизнь.
Она закрывает глаза.
— И нет, ради бога, не говори мне, что именно ты чувствуешь на самом деле.
8.14
Три недели прошло после встречи с ней. Один за другим я убираю образы из моей памяти.
Нет, я не вижу смысла в этих видениях, я могу обойтись без: комнат, встреч, пятнышек на ее радужке, запаха ее кожи, пусть их уберут будними утрами, пусть они улетят на воздушных шариках.
Наконец я тоже поверил, что можно что-то построить на пустом месте, и место это действительно пустое. Понадобилось время, ведь ростки надежды хорошо укоренены. Что касается лично меня, думаю, что, если я покину этот мрак, эту пустоту, мир вокруг даже не чихнет. Я буду свободен от снов и мыслей и Буду
