The Phoenix Economy - Felix Salmon
Учитывая многовековой статус Гонконга как антрепота, сравнительным преимуществом которого всегда была непревзойденная сеть связей с другими городами и странами, ограничения на въезд в Гонконг упирались прямо в сердце его идентичности и делали город значительно менее привлекательным местом для жизни и ведения бизнеса, особенно для англоговорящих международных финансистов, которые могли жить где угодно. Это была особенность, а не ошибка, как считали в Пекине. Если вы управляете страной, которая жестко контролирует индивидуальное самовыражение, вы не особенно хотите, чтобы большое количество богатых западных людей, и особенно детей богатых западных людей, прививали вашей молодежи идеи свободы и демократии. Вы также не хотите, чтобы существующее население слишком легко перемещалось туда-сюда между Гонконгом и Ванкувером, Лондоном, Сиднеем, Нью-Йорком или Тайбэем, тем самым постоянно напоминая о том, что Гонконг так болезненно потерял, когда Пекин взял власть в свои руки.
Гонконг сохранил свою полностью конвертируемую валюту, а также правовую систему, на беспристрастность которой в коммерческих спорах могли рассчитывать иностранные инвесторы, поэтому он в значительной степени сохранил свой статус финансового центра. Это было частью расчетов Си: По мере того как подъем Китая помог Пекину и Шанхаю укрепить свои позиции среди важнейших мировых финансовых центров, стало ясно, что свобода и демократия далеко не всегда являются необходимыми условиями для финансового успеха. В любом случае, Китай стал достаточно богатым, чтобы позволить себе ограничить некоторые формы создания богатства, если это укрепит позиции Коммунистической партии. Именно поэтому Си начал закручивать гайки в отношении отечественных технологических миллиардеров и прекратил практику листинга акций китайских компаний на Нью-Йоркской фондовой бирже, причем примерно в то же время, когда он наводил порядок в Гонконге.
То, как авторитаристы по всему миру укрепляли власть во время пандемии, напомнило мне о том, как люди уходили с высокооплачиваемой работы, осознав, что деньги не делают их счастливыми: В обоих случаях богатые и влиятельные люди отказывались от денег ради чего-то еще более желанного. Везде, где происходил крен в сторону авторитаризма, экономика неизменно страдала, но, похоже, это воспринималось как цена, которую правительство, по крайней мере, было готово заплатить за укрепление власти. В конце концов, это всего лишь деньги.
Например, Венгрия и Польша, обе страны-члены ЕС, увидели ухудшение состояния своих экономик после того, как они стали очень похожи на однопартийное правление правых силовиков. Обе страны также создали коррупционный аппарат, который помог смягчить любые экономические потери для самих архитекторов автократии. Турция пошла еще дальше при президенте Реджепе Тайипе Эрдогане, который доказал свою полную способность разрушить национальную валюту и экономику для укрепления своей власти над всеми гражданскими институтами.
В более бедных странах впервые за несколько десятилетий стали обычными прямые перевороты. Менее чем за год, с середины 2021 по начало 2022 года, произошли успешные перевороты в Мали, Буркина-Фасо, Гвинее и Судане, а также попытки переворотов в Нигере и Мьянме. В Чаде попытка восстания не привела к установлению нового режима, но удалось убить президента Идрисса Деби.
Самым историческим событием стало вторжение России в Украину в феврале 2022 года - шокирующе немыслимый акт до пандемии, который был настолько неожиданным, что в то утро, когда это произошло, индекс московского фондового рынка упал на 50 процентов по сравнению с и без того низким уровнем. (Сила внутридневных движений рынка не столько дает представление о том, насколько значимым является то или иное событие, сколько указывает на то, насколько неожиданным оно было).
Во всех этих случаях вирус действовал как катализатор. Как сказал Иосиф Сталин, "одна смерть - это трагедия; миллион смертей - это статистика". Пандемия вызвала миллион смертей к сентябрю 2020 года, затем еще миллион к январю 2021 года, еще миллион в апреле следующего года, еще миллион в июле, и еще миллион в октябре. Миллионы просто продолжали прибывать, продолжающаяся трагедия была настолько огромной, что ее почти невозможно было осмыслить.
Эффект был ошеломляющим и не мог не подорвать либеральную мечту либералов после Второй мировой войны о международном порядке, основанном на всеобщем уважении индивидуальных прав человека. Когда такие страны, как Новая Зеландия, закрывались и отгораживались от остального мира, чтобы защитить жизни своих граждан, это выглядело как благородный жест, основанный на локковском идеале индивидуального равенства. Если какой-то значительный процент вашего населения умирает без необходимости, когда вы как глава государства могли бы предпринять шаги, которые предотвратили бы эти смерти, это ставит вас в отчаянное моральное положение.
Однако лидеры крупных стран - Трамп, Путин, Болсонаро, Джонсон - не испытывали терпения по поводу этических головоломок, связанных с проблемой тележки. Они знали, что пока некоторые смерти неизбежны, невозможно связать смерть каждого отдельного человека с принятыми ими решениями. Конечно, этого человека могла спасти более агрессивная политика правительства, но, с другой стороны, его могли и не спасти. Кто может сказать.
Здесь определенно присутствует последовательная логика. Решение убить определенного человека, личность которого можно установить, ужасно. С другой стороны, гораздо меньше морального осуждения вызывают решения, которые статистически наверняка приведут к гибели многих людей, особенно если личности тех, кто погибнет, неизвестны. Одним из примеров является решение о повышении скоростного режима: Лишь незначительное меньшинство избирателей считает такой поступок равносильным убийству.
Результатом этого является странный перекос в моральных расчетах по отношению к пандемии. Когда люди умирают от болезни, это смерть от "естественных причин", но, когда людей просят носить маски в помещениях, это активное навязанное правительством ограничение на образ жизни людей.
Это объясняет, почему с политической точки зрения снятие ограничений было гораздо более популярным, чем их введение, чего так и не смогла понять медицина. В то время как эпидемиологи были рады высказать свое мнение по поводу оптимальной политики в области общественного здравоохранения, они в основном не успевали за политической реальностью, которая заключалась в том, что избиратели винили политиков за мандаты, но они не винили политиков за смертность.
В свою очередь, это дало политикам фактический карт-бланш
