Огненный перст - Акунин Борис Чхартишвили Григорий Шалвович
Борислав хохотнул, а Ингварь подумал, что с таким воеводой лихим людям, наверно, жилось сытно, пьяно, задорно.
– Погуляли по Галичине, по Волынщине, пока нас оттуда не погнали. Убрался я к венграм. Там королем – Имрий, мне по матери двоюродный. Принял честь честью, зачислил в свое войско. Плохого про венгров не скажу. Люди они легкие, до вина охочие. Бабы чернявые, на ласку горячие. Пожил я у Имрия, погулял. Только скучно стало. А тут римский папст объявил Крестовый поход, спасать Святую Землю от неверных сарацинов. Я к той поре без гроша сидел, дружине платить нечем, того гляди разбежится. Но Имрий меня и снарядил, и серебром снабдил, и припас в дорогу дал. Даже латы свои, вот эти, на прощанье подарил. Такие мало у кого есть. Правду сказать, надоел я двоюродному своим шумством. Рад был меня спровадить.
– Ты пошел под латинским крестом? – ужаснулся Ингварь. – Да как же это? У них вера другая!
Рассказчик подмигнул.
– Всей разницы – слева направо креститься.
И ловко, как кошка лапой, обмахнулся с левого плеча на правое, потом от лба до пупа.
– Иисусу не всё одно? Ты слушай дальше. Быстро сказ сказывается, нескоро дело делается. Про то, сколько и где меня по чужим краям носило, говорить не стану. Всякое было: где сытно, где голодно; где густо, где пусто. В конце концов посадили всех нас, воинов креста, на веницейские корабли, и повезли. Но не к Ерусалиму, а к Цареграду. Греческий царевич Алексей попросил помочь против его дяди-кесаря, который родного брата со стола прогнал и глаза ему огнем выжег.
Ингварь охнул, покачал головой на изуверство. Родному брату – глаза выжечь! Прямо как у нас на Руси, а еще цареградцы, близ патриарха живут.
– Эх, что за город Цареград! Стоит на синем-пресинем море, сам преогромен, купола золотые сияют, стены – до облаков. Мы как этакую сласть увидали, и про Святую Землю, и про Гроб Господень позабыли. Кинулись, будто мыши на зерно, никакой силой было не остановить. Взяли Цареград на меч. Убитых ни чужих, ни своих не считали, прямо по мертвякам лезли. Ох, и погулял я там, братка, ох и разжился добром! Девок к себе в лагерь брал только самых красных, с большим разбором. Каждая – пава!
– Кто? – спросил Ингварь, глядя на Бориса широко раскрытыми глазами.
– Пава. Птица такая райская. Хвост – будто из парчи, расшитой смарагдами и яхонтами. У меня потом, в моем конте́, таких шесть штук по саду гуляло.
Не поспевая за рассказом, младший брат опять спросил:
– В каком-таком конте?
– Это вроде княжества. Когда в Цареграде сел наш крестоносный император Балдуин Фландрский, стал он щедрой рукой раздавать греческие земли самым доблестным рытарям, кто в деле отличился. И получил я в отчину княжество Коринфское, в Ахейском краю. А сам я сделался конт – вроде нашего удельного князя. Эх, братка, до чего ж хорошие там места! Не наш Свиристель. Градец мой Коринф был весь каменный, крыши красные. Дороги мощеные. Да церквей, да монастырей! Плоды всякие растут. Ягоды-винограда что здесь гороху. Вина столько, что воду я вовсе не пил… Но, если правду сказать, у себя в тамошней отчине бывал я редко. Все больше при Балдуине, в Цареграде. Вот где жизнь была! Что ни день игрища, ристалища, пиры, музыки разные.
От приятных воспоминаний Борис даже зажмурился.
– Жаль, недолго погуляли. Прошлой зимой пошел на нас болгарский царь Калоян, с ним половцы. Балдуин наш орды никогда не видывал. Думал, железными конями по полю растопчет. Собрались мы в поход, не дождались подкреплений. У меня в дружине пятьсот копий! Еду впереди на Роланде. Сверху знамя, шеломы сверкают, трубы трубят, барабаны бьют. Знатно!
Здесь Борис распрямил плечи, обернулся в седле. Сзади было пусто. Лишь вдали поднималось пыльное облако – там Добрыня вел свой невеликий отряд.
И скис конт коринфский, скомкал конец рассказа.
– Дальше что… Побили нас под Адрианополем. Глуп оказался Балдуин. Сам сгинул и нас всех погубил. Кого на поле не поубивали, те в полон угодили. Эх, не видать мне больше моего Коринфа… – И заплакал.
* * *Но горькие воспоминания и сожаления мучили Бориса недолго. Слезы высохли так же быстро, как и пролились. Вскоре брат запел разухабистую песню на неведомом наречии, а когда добрались до Свиристеля, сделался шумен – заливисто хохотал, радовался всему, что видел. Горожане сбегались на него поглазеть. Некоторых он узнавал, шутил с ними. Пока доехали до подворья, обросли целой толпой.
Ингварь думал, что дома они сядут вдвоем и поговорят начистоту, как подобает братьям, о том, как жить совместно. Надо же было понять, станет ли Борис настаивать на старшинстве и первородстве. К непростой беседе Ингварь подготовился, заранее разложил на столе пергаменты. Там цифирь с приходом, расходом, с росписью населения и многое другое, важное. Честно сказать, была задняя мысль, она же надежда. Что Борис, ни к какому прилежному делу не привычный, хозяйством никогда не занимавшийся и не интересовавшийся, увидев мудреные грамоты, испугается и князем быть не захочет. Тогда надо будет сделать предложение, честное: я-де буду править как прежде, а ты возьми на себя дружину, ополчение, крепость. Грянет война – станешь первым князем, а я при тебе вторым.
Только никакого разговора не получилось.
Поглядев на стол с бумагами, Борис и садиться не стал.
– Брось, Клюква. Как жили без меня, так и живите. Сам посуди, какой из меня князь? Устал я от странствий. Отдохнуть хочу.
У Ингваря от облегчения и родственной приязни повлажнели глаза. Даже обнял брата. Тот потрепал ему волосы, щелкнул по лбу – не больно и обидно, как в детстве, а легонько.
– Ничто, Клюква. Сживемся. Скучать со мной не будешь.
Что скучать не придется, Ингварь скоро понял.
В повседневные дела и распоряжения Борис не вмешивался, это правда. Но вел себя по-хозяйски. Что было нужно, брал без спросу. Слуг и дружинников гонял по своей прихоти, не считаясь с тем, заняты иль нет. И что удивительно, его приказы, даже самые нелепые, охотно исполнялись. Было в Борисе нечто, притягивавшее людей.
На второй день по прибытии он удумал ловить на реке рыбу длинным неводом, как делают в греческой земле. Самолично ездил по городу, по всем дворам, велел нести сети, у кого есть.
Тихий Свиристель пришел в движение. Под веселый Борисов покрик сцепили длиннющий невод в двести локтей. С гамом, толкотней поволокли на реку. Тащили сеть человек двадцать, а поглядеть на чудо собрался весь город, и еще из ближних сел набежали. Работать в тот день никто не работал.
Перекрыли Крайну неводом от берега до берега, стали тянуть. Улова никакого не было, потому что от великого шума вся рыба уплыла прочь, но повеселились знатно и потом еще много дней ту забаву поминали, тем более что Борис велел рыбарям – у брата не спросясь – выставить из княжьего закрома хмельного меда «на просушку». Шесть бочек! Каково?
Блудного княжича как-то очень уж быстро полюбил весь город. Еще бы! Борис не то что Ингварь: с людей ничего не требовал, на работы не назначал, только шутки шутил да смеялся. Кому чарку поднесет, кого подарком подарит. А лучше всего заладилось у него с дружинниками. Те за Борисом повсюду ходили, как собачья свора за вожаком. Остановится он посреди двора с кем-то одним поговорить – глядишь, вокруг уже все скопились, слушают.
Ингварь раз тоже подошел и поначалу недоволен был, что дружинники на него, князя, лишь коротко обернулись, но потом сам заслушался.
Борис говорил, какое милое житье было в Цареграде при дворе императора Балдуина. Как рытари, тамошние старшие дружинники, тешились лихими игрищами – турнирами. Бились тупыми копьями конно, а незаточенными мечами – пеше, и государь победителей жаловал, а красны девы награждали их лентами и цветочными венками.
Потом стал рассказывать про Адрианопольскую битву, где Балдуин и все его удалые витязи полегли под болгарскими мечами и половецкими стрелами.
– Наших рытарей было семь сотен, и пешей рати тысяч десять.
