Мои девяностые: пестрая книга - Любовь Аркус
писатель, драматург
*1938
Незабываемый 1991-й
На вопрос, как лично я провела 1991 год, могу ответить, что весь этот период у меня прошел в укрывании от органов правосудия, ибо в феврале данного года какой-то что-то совет народных депутатов города Ярославля возбудил против меня уголовное дело. Какого рода это было дело, объясню поздней, кроме того, именно в декабре 1991 года у нас в семье произошло знаменательное событие: мы нашли себе дом во Владимирской губернии, в муромских лесах.
Оба эти дела были взаимно не связаны, как взаимно не связано многое в этом мире, но кое-что связано все-таки.
Объясню понятней: последние месяцы 1990 года в магазинах не было ничего. У нас дома произрастало двое детей, восьми и четырнадцати лет, да у старшего сына тоже было двое девочек, совсем маленьких. Кроме того, наши с мужем мамы и моя тетя, все преклонных лет женщины, имели пенсии самого низшего разряда.
Знаменательным событием начала февраля было то, что мужу удалось достать триста граммов пошехонского сыра. Мы позавтракали, полсыра бережливо не съели, а тут приехал с приветом от знакомых из Анапы человек, который был посажен за стол и незаметно сыр приел целиком. Он не мог удержаться. Он тоже давно не видел таких столичных деликатесов.
Но обратимся к ноябрю 1991 года. Слякотным вечером я ехала во МХАТ на премьеру своего спектакля «Темная комната». Опаздывала. Остановила «Москвич». За рулем сидел Вася. Он едва помещался в салоне своего автомобиля. На руле лежали руки, каждая размером с боксерскую перчатку. На голове у Васи тесно сидела кожаная ушаночка с каракулем тоже размером с боксерскую перчатку. Глаза у Васи были голубые, как незабудки, и такой же, как эти цветочки, величины. Вася смотрел на кисель, льющийся с темного московского неба по лобовому стеклу, на дрожащие огоньки, размазываемые дворниками по этому киселю, и вздыхал:
— А у нас под Муромом... трава по плечи, и не косить ее, а чай заваривать... А у нас под Муромом... в озере рыба так и плещется... мешком черпай... Грибы косой коси... земляника бидонами, черника ведрами... малина корзинами... Там у меня теща живет. А мы в Москве... Жена дура, не люблю, бухтит, вашу дяревню... Сама така городска... бухгалтер... 120 рублей зарабатыват... Ну, дети привыкли к городу... А у нас под Муромом... в лес войдешь — не выйдешь... Грибы косой... (Повтор первого куплета и так далее.)
Вернувшись со спектакля, я позвонила старшему, Кириллу, и рассказала про грибы и ягоды. Через несколько дней в его свободное время мы тронулись в Муром. Адреса я у Васи брать не стала, неудобно так сразу приставать к человеку, и посмотрела по карте, где это под Муромом ближе к Арзамасу есть озеро.
План был такой: посадить картошку, все что можно, и если случится то, чего мы все ждали (а мы ждали ни много ни мало как гражданской войны и голода), то забрать всех и поехать в муромские леса. И там кормить семью картошкой-моркошкой.
Как раз тогда впервые разрешили городским людям безо всяких фиктивных бумажек покупать дома в деревне.
Но я возвращаюсь к январю 1991 года. Все школьные каникулы мы сидели преимущественно около радио. По «Свободе» передавали о Вильнюсе. Вечером 12 января я не вынесла ситуации и опять нарушила свой постоянный зарок — не писать никаких писем в правительство и в редакции.
Все старшие женщины нашей семьи только этим и занимались: они были писатели писем — сначала Сталину, потом Хрущёву, потом в редакции газет. Их можно было понять, это были репрессированные коммунистки, члены семей расстрелянных и ушедших в лагеря. Они добивались правды. Мой прадедушка Илья Сергеевич и погиб из-за своей правоты. Двое его детей, Леночка и Женя, были расстреляны (десять лет без права переписки). В 1948 году прадед пошел на Лубянку и предъявил свои права: десять лет без права переписки прошли! Где переписка? Где мои дети? Осенью 1948 года его сшиб пустой автобус. Мой любимый старенький восьмидесятилетний деда шел за молоком по площади Свердлова. Белоснежная борода в крови на асфальте...
Короче, 12 января 1991 года я написала Горбачёву открытое письмо. Я продиктовала его знакомым в «Огонек», безрезультатно, затем отнесла в «Комсомолку». На меня там смотрели осторожно, как на инфекционную больную, а когда я стала объяснять, вообще надерзили. Тогда я прочла свое письмо на собрании кинематографистов, пользуясь знакомством с председателем собрания знаменитым кинорежиссером Андреем Смирновым. После чего, когда я возвращалась на место, многие опустили глаза, а одна поэтесса вырвалась к трибуне и лирически невнятно, воздымая руки в перстнях, стала меня порицать. Муж-художник вышел и привычно увел ее на место.
Горбачёва интеллигенция все еще любила. Считалось, что он спал, когда танки пошли на литовцев, и подчиненные его не стали будить.
Итак, в Вильнюсе происходило начало гражданской войны. Письмо скреблось у меня на столе, не давало спать. На помощь пришел театральный режиссер, поставивший мою пьесу в Ленкоме, «Три девушки в голубом», Юра Махаев. У нас с ним в ГИТИСе была ученица из Литвы, Даля. Даля Тумулявичуте все время ночами звонила из Вильнюса Юре. Они все там стояли на площади рядом с танками. Юра взял мое письмо и продиктовал ей в Вильнюс. Письмо было сильно укорочено. В нем не было фраз типа: «И мы думали, что вы только притворялись безграмотным дураком». Письмо теперь было адресовано просто в Литву. Дорогие литовские братья. Простите нас. Фашисты из КПСС во главе с их президентом потому так держатся за вашу землю, что их скоро погонят отовсюду.
Письмо ушло. В конце января у нас приели сыр.
В феврале раздался междугородний звонок.
— Это с вами говорят из прокуратуры города Ярославля. Здравствуйте. Следователь Колодкин. Против вас по постановлению Ярославского городского совета депутатов трудящихся возбуждено уголовное дело по факту оскорбления президента Горбачёва.
— Да? А с какой стати?
— Вы написали обращение к литовскому народу?
— Я? К литовскому? Вы что! Какое? А при чем тут Ярославль?
— Это вам лучше знать. Наша газета «Северная пчела» опубликовала ваше обращение. Или вы его не писали?
—
