От «Я» к «МЫ». Как быть по-настоящему вместе - Терренс Рил
— Улыбайтесь, — велел он мне на прощание.
«Чертов умник», — подумал я, но не сказал — пусть последнее слово останется за ним. Как самовлюбленность губит самовлюбленных
Со стороны и сверху вниз. На фоне декораций Великой Лжи мы видим себя высшими существами по отношению к тем, кого считаем низшими существами. Мы утверждаем свою индивидуальность, отказывая в ней другим. Первый шаг к маргинализации человека — покуситься на его индивидуальность. Мы отказывали рабам в именах, мы наголо брили заключенных и отбирали их одежду, мы превращали евреев в номера, вытатуированные на руках. И мы до сих пор говорим себе, что мы — привилегированные — не чернокожие, не бедные, не женщины. Мы крепко держимся за свою воображаемую ступеньку на лестнице социальной иерархии, а для этого топчемся по головам тех, кто на ступеньку ниже.
А за это приходится дорого платить — причем не только тем, кого мы топчем, но и нам самим. Ведь мы делаем то же самое с собой. Какую-то часть своей психики мы считаем нормальной, а какую-то — отвратительной. Мы бичуем себя внутренним монологом, когда не соответствуем каким-то стандартам. И такая жизнь тяжела — и внешняя, и внутренняя. Это неприятная истина, но, хотя яд привилегий ничто в сравнении с теми унижениями, которым система подвергает людей, их лишенных, если мы как общество хотим залечить эти старые раны, нам придется осознать, что токсичный индивидуализм — это культура, которая отравляет всех — и тех, кто наверху, и тех, кто внизу. Недавние исследования показывают, что богатство лишает человека эмпатии [12]. Задумайтесь об этом. Вы бы сочли это благом? Чтобы поддерживать работоспособность системы, нужно приглушить эмпатию, способствовать разобщенности, раздробленности и даже нарушать логику.
Когда я учился в колледже, некоторое время меня очень привлекала личность Дж. Роберта Оппенгеймера [13], отца атомной бомбы. Читая о Манхэттенском проекте, я постоянно спрашивал себя: как этот человек мог мириться с самим собой? Как мог он поселить в мире такое зло, понимая, что его чудовищное изобретение ставит под угрозу существование планеты? Ответ, который пришел мне в голову после того, как я проштудировал несколько биографий и эссе, меня потряс: он не задумывался о последствиях. Была война. Он получил задание. Подобно людям, жившим за тысячелетия до него, он должен был выполнить свою работу и сделал это. Именно этим ему и пришлось расплатиться — тем, о чем он не разрешал себе задумываться — ему пришлось расколоть себя через диссоциацию. Диссоциация — лейтмотив реакции на травму. Жертвы травмы прибегают к диссоциации ради самосохранения. А вдруг и насильники тоже вынуждены прибегать к диссоциации? А цельное и непротиворечивое человеческое существо не в состоянии легко причинять вред другим?
Как только мы позволяем себе привилегию не думать о последствиях, мы становимся опасными. Руди, тридцати девяти лет, в разгар пандемии коронавируса занимался незащищенным сексом с проститутками, а потом возвращался домой и садился ужинать с женой и детьми. Я на сессии спросил его, неужели он не понимал, какому риску подвергает свою семью? Он пожал плечами:
— Я сказал себе, что ничем не заражусь.
«Чистейшая мания величия», — подумал я про себя.
— На самом деле я об этом даже не думал.
Иногда нам становится тошно от того, о чем мы не можем перестать думать, но еще больше вреда причиняет то, о чем мы думать отказываемся. Ощущение собственного превосходства творит страшные дела во тьме
«О звезды, не глядите в душу мне [14], Такие вожделенья там на дне!» — молит Макбет перед тем, как убить своего короля (пер. Б. Пастернака). Самовлюбленность творит страшные дела во тьме. Самовлюбленность не осознает саму себя. Когда человек ставит себя так, чтобы смотреть на других отстраненно и сверху вниз, это, естественно, дорого обходится окружающим, однако вредит и самому самовлюбленному. Специалисты в области психологии травмы недавно описали так называемую нравственную травму [15] — особую и крайне злокачественную форму ПТСР, которая поражает психику насильника. Например, солдат, который творит зверства и ведет себя так, что это выходит за рамки его собственных представлений о морали и нравственности, получает нравственную травму. Она грозит всем, кто совершает насилие и убивает людей.
У тех, кто совершает подобные преступления, основанные на самовлюбленности и представлении о собственной исключительности, здоровое чувство вины вытесняется ужасом и ощущением власти. Такие люди пытаются погасить чувство вины при помощи дегуманизации (расчеловечивания) жертв. Психиатр Хизер Хилл пишет: «Самые злонамеренные преступники [16] утверждают, что их жертвы признают, что заслужили такое обращение… Жертва понимает, что единственный способ минимизировать интенсивность страданий — это помочь насильнику усмирить чувство вины, сказав: да, я этого заслуживаю. Таков последний удар, который сокрушает душу жертвы».
Вот на что мы — люди — готовы пойти, однако чувство вины все равно преследует нас. В 1997 году Наим Акбар, профессор психологии из Университета Флориды, ввел термин посттравматический рабский синдром [17], описывающий межпоколенческие пагубные последствия рабства для детей, внуков и дальнейших потомков рабов. В последние годы мы все больше узнаем об эпигенетике, о том, как травма воздействует [18] на ДНК не только следующего, но и дальнейших поколений. Могу ли я задаться вопросом о последствиях нравственной травмы для белых без риска преуменьшить разрушительность наших действий? Не может ли быть такого, что мы, белые американцы, коллективно несем в теле тот стыд, ту психическую травму, которую предыдущие поколения не осознавали, но передали нам — своим потомкам — через упорное ее отрицание и повторение? Могу ли я говорить, не преуменьшая масштаба тех зверств, которые творили белые, что внутрипсихическая цена расизма заложена в основе механизмов отрицания и искажения, при помощи которых насильник пытается дегуманизировать жертву, но в итоге дегуманизирует обоих?
Когда речь заходит о гендерных проблемах, я призываю мужчин и женщин объединиться, несмотря на весь тот вред, который мужчины причиняли женщинам тысячелетиями и причиняют до сих пор. Сейчас в интересах каждого, в интересах всех нас понять, как устроен патриархат. В интересах каждого демонтировать матрицу, которая держит в заложниках оба пола. Одновременно в интересах каждого помнить, что все мы создаем биосферу отношений, в которой живем. В интересах каждого навсегда выйти из основанной на Великой Лжи игры — в высших и низших, презренных и великих, жертв и насильников. Мы как культура живем с незалеченной коллективной травмой.
Мы сможем исцелить эту рану, только покончив с разобщенностью и диссоциацией, которые требовались нашей коллективной психике, чтобы как-то мириться с самими собой, с тем вредом, который мы причиняем друг другу.
Сэм Кин в своем классическом труде «Лица врага», вышедшем в 1991 году (Sam Keen, Faces of the Enemy), подробно описывает процесс демонизации врага — те методы и метафоры [19], при помощи которых люди пытаются лишить образ противника человеческих черт. Огромный пласт литературы разбирает, что нужно, чтобы заставить солдат стрелять в других людей. Каждая следующая война, похоже, лишь совершенствует [20] приемы демонизации и добивается большего повиновения приказам на поле боя. Но вопрос остается: может ли человек убить другого, понимая, что тот тоже человеческое существо, сохраняя эмпатию? Присяжные удалились на совещание.
У многих из нас внутри происходит аналогичный процесс, только агрессия и насилие направлены на части нашей собственной психики. Мы демонизируем и отчуждаем свою Тень. Бичуем, изгоняем и мучаем те части своей души, которые считаем неприемлемыми. В традиционных патриархальных семьях женщины демонизируют борьбу за свои права и заботу о себе. А мужчины — собственную беззащитность. Психология как наука родилась, когда Фрейд открыл вытеснение [21] — средство, при помощи которого мы, люди, изгоняем все, что считаем нецивилизованным. Пора
