Восстание на Боспоре - Полупуднев Виталий Максимович
– Воля твоя – закон! Хотя девчонка заслуживает наказания за то, что вольно говорила с тобою и смотрела на лицо твое в упор. Прости ее, не узнала она тебя, ибо никогда ранее не видела.
– Уже простил, – продолжал шутить и смеяться царь, – покажи свою племянницу, дай мне возможность поблагодарить ее. Адонис был смертельно ранен кабаном и воскрешен Афродитой. Если я умру от волчьего зуба – меня воскресит твоя племянница!
* * *Девушка, наряженная в залежалые одежды и драгоценности больной хозяйки дома, стояла наготове за дверьми. Рядом с нею Алцим, раздраженный, недовольный всем происшедшим. Он знал, насколько падок царь на женскую красоту, и ревновал свою гостью, к которой успел привыкнуть.
– Для чего меня нарядили в эти ризы? Я же не жрица! – с неудовольствием шептала девушка. – Неужели обязательно нацепить на лоб эти камни, подвески золотые, чтобы моя просьба дошла до царева сердца?
– Слушай, Гликерия, ты сейчас при всех не говори царю о своем деле. Сейчас царь устал и ранен…
– Ранен? – перебила девушка. – Разве это рана?.. Мой отец дрался со стрелой в боку! Вот это рана!
– Но Перисад – не твой отец, а царь Боспора!
Вошел поспешно Саклей и сделал знак рукой. Девушка, а за нею Алцим тронулись в зал, навстречу пиршественным крикам и звону посуды.
– Запомни, – прошептал Саклей, – ты племянница моя. И не говори ничего о том деле, ради которого приехала. Царь не сейчас должен узнать о том, что случилось с Пасионом. Не время.
Девушка вошла в зал с подносом, на котором стояла золотая чаша лучшего вина. Она смело подошла к цареву столу и, склонив голову, протянула поднос.
Всех поразили стройность и красота девушки, скромность и достоинство, с которыми она держалась. Они не знали, что неудобные наряды сковали движения Гликерии и она охотно заменила бы тяжеловесные украшения и ткани на удобный замшевый кафтан всадника.
Перисад с откровенным любопытством вгляделся в чистые черты ее лица и, протянув руку к чаше, произнес!
– Саклей не сказал мне имени твоего. Как зовут тебя?
Девушка подняла на царя глаза и громко, без страха ответила на вопрос его. Слова, произнесенные ею, поразили всех:
– Я Гликерия, дочь лохага Пасиона из Фанагории, твоего бывшего верного слуги и полководца. Он всю жизнь боролся с врагами твоими. А теперь – убит по тайному приказу Карзоаза, все его достояние захвачено этим злодеем. А я бежала тайком, чтобы не стать добычей того же Карзоаза. И молю тебя о справедливости! Помоги отомстить за смерть отца моего и возвратить то, что отнято у меня противно законам!
Она опустилась на колени и склонила голову на грудь.
Перисад растерялся. Не стал пить вино, поставил чашу на стол, лицо его задергалось, он оскалился, не будучи в силах подавить этой некрасивой гримасы.
– Что?.. Что такое?.. – с какой-то беспомощностью обвел он всех глазами и остановился на Саклее.
– Великий царь! – поспешил вмешаться хозяин. – Пасион и я родственники. Моя жена – двоюродная сестра тетки Пасиона. И я призрел девушку в беде. Не хотел открывать тебе тайны этой, дабы не ронять в глазах твоих и всего народа имя тестя твоего. А поступил он жестоко и несправедливо. То, что сказала Гликерия, правда. И не в моих силах теперь скрывать ее.
Саклей поднял полу своего кафтана и прикрыл лицо в знак того, что он полностью отгораживается от всего этого дела. И потом с видом скорби вытер сухие глаза. Он сообразил, что дело принимает не столь уж плохой оборот и неожиданное признание Гликерии может оказаться кстати. Во всяком случае, задуманный удар был нанесен в присутствии целой толпы придворных и знатных людей. Хочет царь или нет, завтра скандал будет известен всему городу, Карзоаз получит в глазах общественности Боспора далеко не лестную оценку… Но узнает и царица…
Стало очевидно, что близятся решающие события. Старик заметил, как выскользнул из зала Олтак и почти тут же вернулся и сел за стол. За окном зацокали копыта лошади. Ясно, что в город уже помчался посланец с новостями для Алкмены.
7
Воины и рабы тоже гуляли во дворе, около кухни и у коновязей. Сюда несли недоеденные куски мяса, лепешки, даже кислое косское вино, обычно разбавляемое водою. Воины после охоты проголодались и поедали все, что подвертывалось под руку. Их смех, веселые разговоры и похвальба слышались во всех углах обширного двора. Для царских собак изготовили овсянку с обрывками требухи и кишок забитых животных. Проворные рабы, прежде чем накормить собак, успевали выделить и себе изрядную долю собачьего угощения.
Новый раб, купленный взамен бежавшего Бунака, уже успел угодить дюжим воинам, расседлывая их лошадей, за что получил ковш вина. Овсянка с кишками, предназначенная охотничьим псам, показалась ему царским угощением. Охмелев, Астрагал отошел с деревянной чашкой к конюшне и присел на корточки, желая насладиться лакомым блюдом без помехи.
Неслышно ступая мягкими постолами, вошел во двор волопас, одетый в сырую овчину, с посохом в руке. Он хромал на правую ногу, поврежденную когда-то страшными зубами барса. Если бы сейчас на него поглядел жрец храма Гермеса Рыночного, то узнал бы в Саклеевом волопасе того подстрекателя, что произносил на днях бунтарские речи на рыночной площади. Видели его и на молениях фиаса единого бога, всегда внимательного и сурового. Этот человек не знал, что такое постель и теплый очаг. Он спал на голой земле у костра, зимой спасался от стужи под боком лежащего вола, а летней жары не замечал совсем. Его черное длинное лицо было изборождено морщинами, рот плотно сомкнут, только глаза, умные и внимательные, оживляли его своим холодным огнем. В этом человеке чувствовалось нечто необыкновенное. Он походил одновременно на мудреца и на дикого жителя Таврических гор.
Подойдя, он всмотрелся в незнакомую фигуру Астрагала, что с аппетитом выгребал грязными пальцами овсянку из деревянной плошки, чавкая и сопя носом.
– Что-то я не знаю тебя, человек, – гудящим голосом молвил волопас. – Видно, не столь давно ты в этом дворе? Откуда ты?
– Откуда я?.. Я сам продал себя в рабство доброму господину Саклею. И вот теперь сыт, даже пьян. И семья моя сыта, ей выдали за меня крупу, масло… Да любят вечно боги нашего хозяина Саклея!
– Ах, так это ты, Астрагал! А я не узнал тебя. Ты стал совсем другим.
– А откуда ты знаешь меня? – удивился раб и перестал жевать.
– Я… да так, знаю. Только, когда я раньше встречал тебя, ты был человеком, а теперь в тебе что-то собачье, ты и гнешься, как будто хочешь на четвереньки стать. Впрочем, ты и продавал себя – так уже гавкал, как пес. И еда у тебя собачья.
– Ты что, – с неприязнью скривился Астрагал, отставляя чашку, – издеваешься надо мною? Если я раб, то ты-то кто? Не такой ли пес, как я?
– Я? Да, я пес, – отвечал волопас без тени улыбки, – только я дикий пес, а ты – дворовый. Ты лижешь руку, что наказует тебя и кормит, а я не умею. Потому мне и не досталось собачьей еды.
Дворовые дружно рассмеялись. Пастух считался чудаком и в то же время опасным человеком. Его любили слушать, но никто не дружил с ним, боясь его колючих речей, за которые не диво было угодить под плети.
– Эй, повариха! – окликнул волопас кухонную бабу. – А ну, возьми вот это да изжарь на палке!
Он достал из-под овчины убитого зайца и бросил на землю.
– Пусть я буду пес, – обиженно продолжал охмелевший Астрагал, – пусть! Но вот я сыт. А что мне еще надо? Ничего!
Он говорил это так, словно старался убедить себя и окружающих в том, во что и сам не совсем верил. Некоторые кивнули головами не то одобрительно, не то с насмешкой. Никто не возразил ему.
– Значит, на роду написано тебе быть рабом, – изрек все с той же холодностью волопас. – Ибо не корми козла мясом, он не поймет его вкуса. Самая плохая трава для него слаще и вкуснее. Так и для врожденного раба – свобода в тягость.