Восстание на Боспоре - Полупуднев Виталий Максимович
Шум стал громче, потом раздался предупреждающей стук по столу чем-то твердым. Голоса утихли не сразу, пока их не охладил скрипучий, недовольный голосок Саклея:
– Расшумелись не вовремя! Не место за трапезой говорить о делах тайных! Пейте и угощайтесь во славу богов и царя нашего! Славьте великого Митридата! Вино создано для веселья! А после вина молодому нужна женщина, а старому – сон… Мудрость же никогда не дружила с хмельной головой. Негоже, если кто услышит ваши горячие речи.
Воин отшатнулся от окна, словно ударенный в лицо, и бесшумно спрыгнул с каменной подножки. Быстрыми шагами стал ходить взад и вперед, обуреваемый мыслями, преисполненный разноречивых чувств – возмущения, злости, надежды и не передаваемой словами обиды за себя, свой народ. То страшное, что он услышал, было подобно внезапной вспышке света, прорвавшей пелену, что застилала ему глаза. Жуткая правда раскрылась перед ним, он в один миг увидел и узнал больше, чем мог бы в других условиях узнать за целую жизнь.
Ему хотелось сейчас же мчаться в степи – к царю скифскому Палаку и упасть к его ногам с мольбой. Скорее, скорее на Боспор! На помощь единоязычному племени скифов-сатавков! Против иноземных палачей и царского Пантикапея! О боги! Царь и все хозяева-эллины слабы, слабы, слабы. Народ сильнее, он мог бы одним ударом смести и царя и всех его приспешников. Но как это сделать?.. О царь Палак, приди к нам!..
– Эй, посматривай! – послышалось из темноты.
– Все спокойно, – пробормотал воин.
– Смотри, Савмак, – ворчливо отозвался Фалдарн, приближаясь, – ты хороший воин, но у тебя слишком много осталось учености. Ты имеешь дурацкую привычку стоять или ходить с выпученными глазами и ничего не видеть. Я подошел – ты и не заметил. Только демон знает, о чем ты думаешь. Воину думать не полагается…
Сотник, ворча и ругаясь, пошел дальше осматривать караулы. Савмак продолжал передумывать услышанное, и оно представлялось ему все более чудовищным и ненавистным. В его душе бушевала буря. Он в этот час трижды возненавидел Перисада и все царское окружение, его захватило это жгучее чувство, уже не новое для него, но теперь отлившееся в наиболее яркую и определенную форму. И вместе с ненавистью росла решимость, жажда действия, борьбы…
Ночь покрыла все, но ненадолго. Взошла луна, мрак рассеялся. Стены дворца, колонны храмов и зубцы стен акрополя выступили отчетливо и выглядели белоснежными.
– Эй! – опять послышался голос Фалдарна. – Ты не уснул, Савмак? Сейчас тебя сменят.
– Я не сплю.
– Хорошо! – Сотник зевнул, его зубы блеснули лунным серебром.
9
В склепе сумрачно и становится все темней. Серый тусклый поток света слабо проникает сюда через узкий вход. Человек входит бесшумно и уверенно, как в собственный дом. Ставит на пол небольшую ношу и начинает прилаживать на уровне головы факел, вставляя его в кольцо, ввинченное в стену. Потом долго высекает огонь и, раздув трут, старается запалить сухую траву. В темноте становится виден его нос, потом губы и сосредоточенные глаза. В углу слышатся шуршание сухих листьев и сонный зевок.
– О, – удивляется вошедший, – ты уже здесь, Атамаз! Отсыпаешься?
– Охо-хо!.. Вздремнул немного. Сон заменяет пищу. Хорошо тебе, царскому конюху, всегда сыт и спишь сколько хочешь. Свободный человек.
– Нет, брат мой, не шути. Вольноотпущенник у царя – тот же раб. Сплю я, правда, достаточно. Но насчет еды – сам промышляю. Спасибо, на кухне друзья, так куски дают, что остаются. Иногда даже лучшие.
– Ну? Неужели лучшие? И вино дают?
– Иногда и вино… Вот я принес, попробуй.
Атамаз при упоминании об еде и выпивке быстро вскакивает и, разминаясь после сна, смеется. Факел освещает его черное от ветра и солнца лицо с жидкими усами и бородой цвета прошлогоднего сена. Косые, козлиные глаза смотрят все с той же лукавой и язвительной насмешкой. Но лучи черных и острых морщин возле глаз, преждевременная сухость уже не юношеского лица, жилистая шея и ширококостная, нескладная фигура свидетельствуют, что минувшие годы прошли не в забавах, а в труде и нужде, закалили этого не избалованного жизнью человека.
– Вот бы мне в подружки, скажем, повариху! И я был бы сыт и пьян! По правде сказать, была у меня девка хорошая в храме Афродиты Всенародной. Да Синдида еще три года назад заметила, что она меня подкармливает. Наказала ее строго, а еду и питье – под замок!.. Мне же сказала, чтобы я без подарка богине не появлялся у храма. Скупая баба. Это только твои повара могут обкрадывать царя.
– Не скажи… Тоже попадают больше объедки, а вино – разбавленное. Кто эти объедки оставил – неизвестно. Возможно, слюнявый какой.
– Это не беда, давай!
– Может, Савмака подождем?
– Нет, нет! – решительно возразил Атамаз, глотая слюну. – Ты, Лайонак, сыт, тебе легко ждать, а у меня в брюхе собаки визжат. Нас теперь стали кормить уже не просом и викой, как раньше, а отрубями, мякиной, словно овец. Только и живы тем, что на рынке стащим да, бывает, в мусоре найдем.
– Ты же старший среди уборщиков.
– Старший, да не сытее других. Вот новый урожай соберут – думаю, лучше будет.
– Не очень надейся на новый урожай… Пей вино-то, амфора раскупорена.
– Давай, давай!
Атамаз чавкает с наслаждением и, закинув голову, припадает к горлышку сосуда. Передохнув, смеется и крутит головой в знак того, что очень доволен. Лайонак продолжает:
– Слыхал я, царь хочет хлебом расплатиться с фракийцами и в Понт вывезти очень много пшеницы. А крестьяне говорят – не дадим хлеба, пока не получим заработанное. Я, правда, не верю в их силу, что они могут сделать!
– Слыхал и я. Не знаю, что из этого будет. Многие селяне бегут на запад, к Палаку. А тот будто вновь силы собирает, хочет с роксоланами в союз войти. Не знаю – верно ли? А в имении Саклея, говорят, бунт был!
– Не бунт, а бежало двое – Бунак и Хорей. Оба дружки мои. Бунака мы звали Рваное Ухо. Молодец, сумел убежать, стража убил, поджог сделал!
– Это по мне! Хотел бы и я что-нибудь поджечь да сбежать как можно дальше от этой жизни. Давно сбежал бы, да вы с Савмаком плохие помощники… А зачем Диофант приехал? Добычу с Перисадом делить?
– Дошло до меня – хлеб Митридату нужен. Войско у него большое…
Внезапный шорох заставил собеседников насторожиться и вскочить на ноги. Бесшумная тень загородила белесое пятно на месте входа.
– Успокойтесь, – раздался ровный голос, – это я.
– А, Савмак! – приветствовали его друзья. – А мы думали – царская охрана идет. Что снаружи, уже ночь? Мы полагали – не придешь ты.
– Ночь, но лунная… Мог и не прийти! Еле обманул десятника. Поесть и выпить я принес. Эх, мне и есть-то не хочется!
С нескрываемой досадой Савмак сбросил короткий плащ и поставил на песок амфору, протянул друзьям сверток.
– Ты все кипишь, как котел на огне, – заметил, щурясь, Атамаз, которого выпитое вино и сытый желудок привели в хорошее настроение. – Неспокойная душа у тебя. Или что случилось?
– Случилось! Перисад договорился с Диофантом нас с тобою и весь народ Митридату отдать навечно!
– Как так?.. Садись вот сюда, на свое место.
Все трое уселись у стены под факелом и сейчас могли показаться злоумышленниками, собравшимися в тайном убежище для сговора. Решительное, мужественное лицо Савмака выглядело суровым рядом с подвижной, насмешливой физиономией Атамаза. Лайонак с его задумчивыми глазами и мягкими очертаниями рта и подбородка казался благообразнее их, спокойнее, уравновешеннее. Все трое лишь отдаленно напоминали тех юношей, полумальчишек, которыми были несколько лет назад. Каждого жизнь пометила своей печатью, опалила огненным дыханием, научила острее видеть и понимать свои дела и чужие. Души их, как и объемистые кулаки, приобрели особую узловатость и твердость, а приниженное состояние вытравило из сердец юношескую теплоту, заменив ее неспокойным и горьким чувством злой неудовлетворенности, неизбывной обиды на свою долю. Их связывало это чувство, сближало, равно как и общая жажда дать волю еще не растраченным силам. Каждый смутно желал борьбы, ждал перемен в жизни, мечтал разорвать узы, его опутавшие, хотя все это не шло дальше жарких разговоров в склепе Никомеда Проклятого о приходе на Боспор царя Палака или о каких-то грядущих переменах. Иногда, подпив, они грозились убить кого-то, ограбить, пустить в городе пожар, а потом бежать в степи к кочевым скифам. Выспавшись – расходились.
