Мои девяностые: пестрая книга - Любовь Аркус
— Это социальная часть, а политическая?
— К 2005 году, после парламентских выборов 2003-го и президентских 2004-го, сложилась наша электоральная система — система фальсификаций, система административной мобилизации, система ответственности региональных руководителей за голоса. Еще важные вехи: построение «вертикали», о которой начали говорить сразу, уже с 2000 года. А в 2004-м случился Беслан и отменили губернаторские выборы.
— Беслан и отмена губернаторских выборов как-то связаны?
— Это было объявлено в речи по итогам теракта. Тут нет никакой логической связи, но тем не менее было сказано, что, раз у нас такое творится, давайте-ка региональные выборы отменим внезапно. Почему, в какой связи — неясно, но так уж случилось. Итак, после 2004 года мы видим ту систему, которую Павловский называет «Cистемой РФ».
— Если одним словом определить 1990-е... вы произнесли слово «турбулентность» — это слово, определяющее для вас 1990-е?
— Я еще как любитель терминов нашей науки произнесла слово «аномия». Аномия — это распад нормы. Турбулентность — это просто нестабильность. Нестабильность может быть разной: бывает, просто потрясло-потрясло, а потом вас затошнило, но дальше вы едете по той же дороге. Турбулентность — это всего лишь неустойчивость. Это время дыр в пространстве и в социальной ткани, в которые можно провалиться, но которые можно и заместить собой. В этом смысле, возможно, мое поколение нынешнее, сорока-пятидесятилетние, — едва ли не последние, кто были бенефициарами этих возможностей. Те люди, которые младше нас, им показали издалека, как бывает, как можно, а потом дверцу прикрыли. Как сказал мне один из моих магистрантов: «Единственный оставшийся социальный лифт — это YouTube». То есть соцсети: в телефончике можно проявить себя, а все остальное уже закрыто. На каждом шесте сидит свой сверчок, в каждом болоте — свой кулик, а у кулика — свой сынок. Все уже распределено. Скоро будет не так, но пока это так. Важно знать, что период нормализации и устаканивания всегда длиннее, чем период этой самой турбулентности.
— Я знаю, что вы не любите сослагательные наклонения и личные вопросы, но не могу не спросить: вы, Катя, хотели бы в 1990-е вернуться?
— То, что вы лично были молоды и счастливы, совершенно не означает, что время было объективно счастливое время. Вот потому я и не люблю личные вопросы: конечно, это было счастливое время; скажу, что это было мегасчастливое время для меня. Оглядываешься назад: я жила у станции метро «Домодедовская» и только теперь понимаю, как моя мамочка с ума сходила и ждала, чтобы я ей звонила каждый вечер. Точнее, онá мне звонила, чтобы убедиться, что я дошла домой безопасно. Один раз я заходила домой, в подъезд, а оттуда труп выносили. В другой раз меня в лифте встретил какой-то такой качающийся, маленького роста чахлый субъект, — видимо, под наркотиками, — но мне не пришло в голову, что он представляет какую-то опасность для меня, я его отодвинула и дальше пошла. Мне почему-то всегда казалось, что я, во-первых, какая-то очень высокая и могучая девушка и бояться мне некого, а во-вторых, мне никогда не казалось вероятным, что меня кто-то будет преднамеренно обижать.
Я ехала на поезде, следующем за тем, который взорвали на станции метро «Автозаводская» в 2004 году. Я села в первый вагон (ехала утром к девяти на работу в Думу). В предыдущем поезде три первых вагона погибли. Наш поезд остановили, по счастью, на перегоне на поверхности земли — там, где сейчас станция «Технопарк». Уже у всех были мобильные, и быстро стало понятно, что что-то произошло. Как вы понимаете, в утренний час пик поезда ходят с интервалом сорок секунд. Я каждый раз прохожу на «Автозаводской», вижу эту доску с именами погибших и поневоле думаю: «Здесь могла бы быть и я под моей девичьей фамилией». Два часа мы простояли, потом поезд поехал назад, вернулся на предыдущую станцию, двери открыли; станция была окаймлена двумя шеренгами ОМОНовцев, они стояли вдоль двух стен. Помню, это была пятница. Я вышла на воздух и поймала машину. Помню, что этот несчастный мужик на машине меня спросил: «Сколько?» «Какие деньги, — надменно ответила я, — я из метро». И он, видимо, понял, хотя теперь уже я сама не понимаю задним числом, что имела в виду. Я уехала обратно, приехала на свою «Домодедовскую», села в автобус и уехала в Тулу, потому что подумала: «Все равно пятница, на работу я не пойду, поеду-ка я лучше к родителям». Потом еще помню, что неделю, договорившись со своим начальством, ездила не к девяти, а к десяти: мне было как-то не по себе заходить в метро в это время. Про посттравматический синдром мы тогда не слыхивали, и мне казалось, что это меня смущает толпа и давка — до этого все годы не смущала почему-то. Неделю я так проездила, потом думаю: «Что я, психопат, что ли? Поеду к девяти, все трудящиеся на работу к девяти ездят». Я поехала, и в этот день у меня в первый и последний раз в жизни
