The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel
(1) Девятнадцатый век был веком асимметричного роста эффективности. Общий рост эффективности проявлялся в трех сферах. Во-первых, производительность человеческого труда выросла в степени, опережающей процессы роста в более ранние эпохи. Даже если статистика не справится с задачей количественной оценки, никто не оспаривает тот факт, что в 1900 году создание материальных ценностей на душу населения планеты было значительно выше, чем столетие назад. Возросли доходы на душу населения, человечество стало материально богаче, впервые в истории был достигнут долгосрочный рост с конъюнктурными колебаниями вокруг устойчивой тенденции к росту. Одним из двух факторов, обусловивших этот процесс, было распространение индустриального способа производства, характеризующегося широким разделением труда, фабричной организацией и угольным машиностроением, причем даже в наиболее развитых промышленных центрах северо-западной Европы и севера США этот процесс происходил крайне неравномерно по регионам. В определенной степени он опирался на давно известные научные принципы. Инновационные процедуры, а также новые рыночные структуры и правовые условия, позволяющие их реализовать, развивались в нескольких странах Европы и Северной Америки и с течением времени привели к появлению самовоспроизводящихся систем производства знаний и формирования "человеческого капитала" как в государственных и частных высших учебных заведениях, так и в самой промышленности. "Величайшим изобретением XIX века", как язвительно заметил философ Альфред Норт Уайтхед в своих "Лоуэллских лекциях" 1925 года, было "изобретение метода изобретения".
Другим источником роста благосостояния стало открытие новых границ на всех континентах: от американского Среднего Запада до Аргентины, от Казахстана до Бирмы. Это тоже было связано с особым видением современности; не все виды современности XIX века укладывались в индустриальные рамки. Промышленной революции предшествовала своего рода аграрная революция, прежде всего в Англии. Позднее, наряду с неравномерным и зачастую не столь революционным распространением индустриализации, происходило более широкое распространение землепользования, что привело к повышению производительности труда отдельных производителей в некоторых приграничных районах. Типичная продукция этих приграничных районов была ориентирована не на местное потребление, а на межконтинентальную торговлю, которая перестала быть просто торговлей предметами роскоши. Применение промышленных технологий в виде пароходов и железных дорог быстро снизило транспортные расходы, что способствовало росту экспорта таких классических товаров, как пшеница, рис, хлопок и кофе. Открытие аграрных границ было связано с индустриализацией, поскольку рос спрос на сырье, а для освобождающейся от земли промышленной рабочей силы необходимо было найти продовольствие. Но только в ХХ веке мы наблюдаем индустриализацию самого сельского хозяйства и глобальный подъем агроиндустрии.
Третьей сферой, в которой ярко проявился рост эффективности, стали вооруженные силы. Убойная сила отдельного солдата росла не прямо в результате индустриализации, а параллельно с ней. Наряду с инновациями в области вооружений, самостоятельным фактором повышения эффективности стали организационные и стратегические достижения, а также политическая воля государства направлять ресурсы на нужды вооруженных сил. Международные расхождения в этих вопросах стали заметны в ходе объединительных войн Германии, многочисленных колониальных войн того времени, а также русско-японской войны. В 1914 году в открытый конфликт вступили военные аппараты, едва ли поддающиеся политическому контролю. Эти аппараты с их реальным или мнимым динамизмом - одним из известных примеров такой автономной логики, подобной часовому механизму, был план войны Альфреда фон Шлиффена, начальника Генерального штаба Императорской Германии, - делали некомпетентную или безответственную внешнюю политику еще более опасной, чем в прошлом. Потенциальная разрушительность инструментов многократно увеличивала риски политической глупости.
Сама мировая война дала повод для дальнейшего повышения эффективности на нескольких уровнях, включая организацию военной экономики в Германии, Великобритании и США. В конце века неравномерность распределения военной мощи по миру не имела прецедента. Она стала тождественна промышленной мощи, чего совсем не было в 1850 году. Неиндустриальных великих держав больше не существовало. Хотя афганцы, эфиопы и буры одерживали мимолетные победы, ни один неевропейский военный игрок, кроме Японии, не мог противостоять бронированным силам "Запада". Это военное "великое расхождение" постепенно отступило только в начале 1950-х годов, когда Китай оказал сопротивление США в Корейской войне, а вьетнамцы разгромили французов при Дьенбьенфу в 1954 году.
Четвертой сферой повышения эффективности стал усиленный контроль государственных аппаратов над собственным населением. Административные регламенты стали более плотными, местные власти получили дополнительные полномочия, официальные органы регистрировали и классифицировали население, а также его земельную собственность и налоговый потенциал, более справедливо и регулярно отбирали налоги из все большего числа источников, полицейские силы усилились как в глубину, так и в ширину. С другой стороны, не было прямой зависимости между политической системой и интенсивностью управления жизнью людей. Вплоть до сегодняшнего дня демократический режим может быть плотно управляемым, а деспотический - иметь лишь слабое присутствие в основе общества. В XIX веке появились новые технологии управления на местах - предпосылки и для всеобщей воинской повинности, и для государственных систем образования и социального обеспечения. Государство стало превращаться в нового Левиафана, который, однако, не обязательно должен быть чудовищем.
Это увеличение эффективного влияния государства также распределялось очень неравномерно: Япония была более глубоко проникнута государством, чем Китай, Германия - чем Испания. Почти везде колониальное государство имело желание регистрировать и регулировать своих подданных, но зачастую ему не хватало финансовых средств и персонала для этого. Сложившаяся в XIX веке идея национального государства, предполагающая совпадение государственной формы, территории и культуры (языка), находилась во взаимоопределяющих отношениях с государственным вмешательством. Члены нации хотели быть не подданными, а свободными гражданами, равноправными в рамках однородного коллектива; они стремились к международному признанию своей страны, к высокому уважению к ней. Однако во имя национального единства, национальной чести и национальных интересов люди терпели безумие регулирования, которому в прежние времена они бы воспротивились.
Частичное повышение эффективности происходило во многих местах по всему миру. Индустриализация ни в коем случае не была независимой переменной или демиургом, высвобождающим все остальные виды динамики: аграрные границы были более широко распространены, чем промышленные центры; Вашингтон и Суворов, Наполеон и Веллингтон вели доиндустриальные войны. Три сферы роста эффективности - экономика, вооруженные силы и государство - также не были предсказуемо взаимодополняемы. В Османской империи "современная" государственная бюрократия начала формироваться без значительного промышленного фона. США в десятилетия после Гражданской войны были экономическим гигантом, но военным карликом. Россия провела индустриализацию и имела огромную армию, но сомнительно, насколько глубоко ее государство проникло в общество до 1917 г., особенно в сельскую местность. Фактически только Германия,
