Облака перемен - Андрей Германович Волос
Если бы дело шло лет двадцать назад, в ту пору, когда он вовсю снимал кино, он бы знал, как поступить. Он мог сделать вид, что вполне одобряет её выбор — и стал бы брать её с собой на съёмки.
Восемь недель она провела бы со съёмочной группой в Братске, где шла работа над фильмом «Свет и тьма»; на следующий год — полтора месяца в Казахстане на съёмках ленты «Непобедимые».
Ни в одном, ни в другом месте не было ни красных дорожек, ни алых платьев, ни золотых статуэток, ни софитов, в слепящем свете которых смеются радостные лауреаты, ни шампанских пробок, летящих в потолок. Лично ему из всей сибирской экспедиции больше всего запомнилось, как они изнемогали от комарья и отвратительного питания, вызывавшего разного рода органические расстройства и срыв графика. А на «Непобедимых» каждый из девяти объектов был по меньшей мере в трёх часах тряской езды по дикой жаре от поганой гостиницы: уезжали без чего-то шесть, приезжали мёртвые за полночь. И тоже с питанием несколько того-с… поляк Анджей Сикорский смешно возмущался: суп баран, каша баран, пирог баран, скоро компот баран?!
Делая вид, что стремится приохотить девочку к профессии, он бы настаивал, чтобы она не валялась в гостиничном номере, а неотлучно была при нём и наблюдала за процессом создания кинокартины. Ну и впрямь, если собралась стать звездой, кой толк тратить время попусту? Решила идти этой дорогой — так разуй глаза, дурында, хватай неоценимый шанс раньше других, знакомься с секретами ремесла, через несколько лет тебе всё это понадобится!..
Она увидела бы и злые слёзы актрис, и ежевечерне пьяных актёров, гогочущих над собственными тупыми шутками, и зависть одних к другим, и презрение других к третьим, и полыхание честолюбия в каждой душе, и в каждой душонке готовность на всё ради большей роли.
Она бы поняла, чего это всё стоит. Она бы раз за разом наблюдала, как озверевший от жары, монотонности происходящего и неукротимого поноса второй ассистент оператора выскакивает на секунду под камеру, чтобы хлопнуть нумератором и прохрипеть: «Дубль восемь!» или «Дубль четырнадцать!».
И как столь же одурелые, измотанные актёры в восьмой или в четырнадцатый раз пытаются сыграть то, что требует от них Кондрашов… и как сам он стоит в белой панаме рядом с оператором, прижимая к груди сжатые кулаки, — и когда кажется, что дело наконец пошло, начинает приподниматься на цыпочки, будто сейчас взлетит; а когда всем становится ясно, что сцена снова завалена, злобно лупит себя кулаками по бёдрам и срывается на крик…
Но календарь норовил перевалить в третье тысячелетие, он давно ничего не снимал, хотя крутился всё там же, в кино, и занимался кое-чем — так, между делом, для поддержки, знаете ли, штанов. Да и само кинопроизводство превратилось не пойми во что, никаких экспедиций уже по большей части не было, весь нелепый фальшак в павильоне, некуда везти девчонку, чтобы тыкать носом в изнанку профессии.
Так что он просто отрезал: как мать, ты не будешь.
И дело с концом.
* * *
— Ещё бы чай с калиной.
— С малиной.
— Нет, с калиной. От кашля.
— Да всё уже. Нет никакого кашля. Завтра приеду.
— Ну и хорошо. Отлично. Клавушка тоже собиралась.
— Клавушка? Ну хорошо.
— Ну ладно.
— Ладно. Пока.
— Целую.
— И я тебя. А что это она вдруг?
— Кто, Клавушка?
— Ну да. Она же…
— У неё с папой дела.
— Господи. Какие дела?
— Ну, не у неё самой. Какой-то её приятель. Бывшего мужа приятель.
— Это который был олигарх?
— Ну, не знаю, какой он там олигарх. Ну да, его приятель.
— Клавушка теперь за него собирается?
— Нет. У Клавушки теперь офицер.
— Час от часу не легче. Какой ещё офицер? Таможенной службы, небось…
— Нет, нормальный офицер. Морской. Подводник.
— Ничего себе. Под чёрной пилоткой стальные глаза.
— Не знаю.
— Он же, наверное, бедный.
— Ну и что. Подумаешь. Какая разница, если любовь.
— А правда. Что такое, в самом деле. Должны же красавицы и бедных любить. Ты же меня любишь?
— Я-то?
По голосу было ясно, что Лилиана и немного польщена скрытым, но оттого ещё более значимым комплиментом, и чуточку разочарована прозвучавшим из моих уст намёком на бедность.
— Ещё как, — вздохнула она. — А что удивительного? Любовь зла.
— И это правда. А с папой что?
— Николаев, вот какой ты любопытный! И въедливый. Прилип как банный лист… Ты же меня знаешь. Меня пытать не надо, я сама выложу. Не знаю я. Дела какие-то. Он финансист или вроде того.
— Кто?
— Ну кто. Этот Клавушкин знакомый.
— Ясно. Кажется, Василий Степанович к Клавушке не очень…
— А вот не надо эмоций, если речь о деле.
— О деле?
— У папы же всегда дела. Ты ещё не понял? Он вечно что-нибудь мутит.
— Мне не говорил.
— А сам не догадываешься?
— Да как-то…
— Ты, Николаев, вообще, — сказала она. — Тоже мне коммерсант. Прост как валенок.
— Это не по-русски, — предостерёг я. — Если, конечно, мы именно по-русски пытаемся беседовать. В чём у меня уже есть некоторые сомнения…
— Ой-ой-ой, какие мы ревнители. А как же надо?
— Если «как валенок», то тупой. Если серый, то как штаны пожарника.
— А если прост, тогда как?
— Если прост? Прост как дрозд: в шляпу нагадил и зла не помнит.
Лилиана рассмеялась.
— Ладно, дрозд, целую. Завтра жду.
* * *
Клавушка. Ох уж эта Клавушка.
Бок о бок с Клавушкой Лилиана проходила университетский курс и дружила со студенчества. Мы несколько раз встречались. Сначала Лилиана, как всегда и у всех водится, хотела мною похвастать, — как, пожалуй, и я в свою очередь хотел, знакомя её с Димой и с Глаголевым (оба были с жёнами, это придавало нашей встрече некоторое особое значение).
Клавушка мне понравилась. Она была задорная, эта Клавушка. Красавицей не назовёшь, но такой смех, такие лучистые глаза! — редко когда услышишь и увидишь.
Скорее всего, Лилиана решила, что Клавушка понравилась мне даже сверх меры. Всегда ведь есть та или иная мера. Если знакомишь любимого с подругой, хочешь, чтобы он лишь оценил, какие у тебя замечательные подруги, чтобы сияние твоих чудных подруг на тебя саму бросило дополнительные блики, — а совсем не для того, чтобы он в одну из них немотивированно втюрился. Может быть, я преувеличиваю, но, так или иначе, с тех пор мы с Клавушкой виделись только раз. И уже в ситуации совершенно формальной, когда совсем не
