Век Наполеона. История европейской цивилизации от 1789 г. до 1815 г. - Уильям Джеймс Дюрант
Когда Наполеон после Тильзитского мира (1807) довел порядок до крайности, подчинив государственную мудрость воле к власти, он уже не представлял дух времени. Он подражал и присоединялся к абсолютным континентальным монархиям, с которыми боролся; он завидовал и обхаживал аристократию, которая презирала его и замышляла его уничтожить; он стал реакционной силой, когда Франция снова жаждала свободы и призывала к демократии.
Это еще один юмор истории: если при жизни Наполеон олицетворял потребность своей страны в порядке после буйства свободы, то после смерти и благодаря силе переделанной легенды он снова стал сыном революции, врагом абсолютизма и аристократии, символом бунта, управляемым рупором повторяющихся криков о свободе. В 1799 году возможности и характер сделали его диктатором, едва ли не большим, чем история; после 1815 года и его заключения в тюрьму, а еще больше после 1821 года и его смерти общественное воображение на полвека превратило его в самого убедительного апостола свободы. Немногие великие люди после смерти остаются теми, кем они были при жизни.
Был ли он поджигателем войны? Был ли он ответственен за те войны, которые шли одна за другой и накапливались, за миллионы молодых людей, ушедших из жизни под наркозом сражений, и за миллионы покинутых женщин, к которым они так и не вернулись? Выслушайте его. Он признался, что ему нравилось быть генералом, потому что он был обучен военному искусству и хорошо его практиковал; но как часто он мечтал освободиться от войны, чтобы заняться другим своим искусством - управлением, превращением хаоса жизни в продуктивный порядок путем создания прочной структуры закона и морали! Сколько раз он предлагал заключить мир, а его оскорбляли и отвергали! Итальянцы приветствовали его как освободителя, как в 1796, так и в 1800 году; австрийцы подчинились им, когда он был в Египте; австрийцы напали на него, когда он был занят на Ла-Манше, а Пруссия и Россия присоединились к этому нападению, не причинив им вреда. Австрия снова напала на него, пока он сражался в Испании; Россия нарушила свое обещание поддержать его в такой ситуации; Россия в Тильзите обязалась соблюдать континентальную блокаду против британских товаров, что было единственным способом, с помощью которого Франция могла ответить на британскую блокаду французских портов и захват британцами французских судов и колоний. Британское золото финансировало коалицию за коалицией против него, даже когда другие его враги склонялись к миру; британское правительство обращалось с ним как с преступником, несмотря на его добровольную капитуляцию, в то время как сам он всегда гуманно и вежливо обращался с вражескими офицерами, захваченными в бою. Враги решили уничтожить его за то, что он завоевал королевство собственными заслугами и трудами, а не благодаря случайному рождению.
Так действовала защита Наполеона. Английские историки, обычно справедливые, немецкие историки, обычно точные, и многие французские историки, обычно патриотичные (Мишле, Ланфрей, Тэн, Лефевр), объединились в осуждении корсиканца. Он был узурпатором, который воспользовался казнью Людовика XVI и крахом коррумпированной Директории, чтобы захватить трон, принадлежавший Людовику XVIII; такие узурпации нельзя было терпеть, поскольку они нарушали политическую стабильность, дорогую для всех народов Европы. Его приглашения на мирные конференции не воспринимались всерьез, поскольку за ними скрывались невыносимые требования, такие как признание французского контроля над Швейцарией и Италией, а позже и над немецкой Рейнской областью. Его военное мастерство побуждало его к войне, так что он был постоянной угрозой не только для сохраняющего мир баланса сил, но и для всей политической структуры европейской жизни. Огромные репарации, которые он требовал после своих побед, оставляли правительства побежденных стран неспособными финансировать дальнейшее сопротивление его фантастической мечте об объединении всей Европы под французским суверенитетом и наполеоновским правлением; они вполне оправданно принимали британские субсидии. Захват французских колоний как средство приведения Франции в чувство вполне соответствовал практике правительств в войнах XVIII века. Могли ли католические правительства, такие как австрийское, согласиться жить под властью явного атеиста, который безжалостно преследовал Папу, посвятившего его, и у которого не было никакого оружия, кроме его благочестия? После первого отречения Наполеон был щедро встречен союзниками; он нарушил свое соглашение, покинув Эльбу и вынудив Европу потратить миллионные доходы и тысячи жизней на его покорение и пленение; Англия и ее союзники были вправе изолировать его, не допуская вероятности того, что он снова нарушит мир в Европе.
Истина редко бывает простой; часто у нее есть правая и левая рука, и она передвигается на двух ногах. Была ли когда-нибудь, со времен Ашоки, крупная война, в которой одна нация признала бы высшую справедливость дела противника? Это часть натуры обывателя - делать своего Бога участником преступлений в войнах своей страны. Никакое супергосударство не решит эту проблему, ведь некоторые из наших величайших войн были гражданскими. Лучшее, на что мы можем надеяться, - это убедить все больше мужчин и женщин требовать от своих правительств передавать все больше споров на рассмотрение международного суда или лиги наций; но мы не должны ожидать, что какая-либо нация подчинится арбитражу в том, что она считает вопросом жизни и смерти. Самосохранение остается основным законом жизни.
В этих пределах философ может заниматься своим ремеслом, которое заключается в том, чтобы понимать и прощать. Мы можем понять императора Франциска II, лишенного Наполеоном половины своего государства, изгнанного из своей прекрасной столицы, вернувшегося в нее по-прежнему любимым своим народом, но униженным и разоренным. Мы можем понять доброго католика, потрясенного суровым обращением мягкого Папы, который позже попросит союзников смягчить условия заключения своего гонителя. Мы можем понять нежелание царя Александра принести торговлю своей страны в жертву наполеоновской континентальной блокаде. Мы можем понять решимость Англии отстоять тот баланс сил, от которого зависела ее безопасность от внешнего господства. И мы можем понять защиту Францией человека, спасшего ее правительство и нравы от самоубийственного хаоса, расширившего ее границы блестящими победами и принесшего ей небывалую славу.
Нет, этот очаровательный человек не был просто людоедом, творящим убийства и разрушения. Его вела воля к власти, бесконтрольная безграничность его мечты; он был самодержцем, уверенным, что лучше своих граждан знает, что хорошо для Франции и Европы. Но он также был по-своему великодушным человеком, быстро прощающим, втайне нежным, долгие годы колебавшимся, прежде чем развестись с хрупкой Жозефиной. И мы можем сказать за него, что он страдал и искупал вину - в своих болезнях и своих врачах, в своем отступлении из России, в своей живой смерти на острове Святой Елены.
Он остается выдающейся фигурой своего времени, в нем есть что-то благородное,
