Великое море. Человеческая история Средиземноморья - David Abulafia
Чем обладали финикийцы в плане литературы, остается загадкой. Ханаанеи из Угарита создавали впечатляющую религиозную поэзию, не похожую на псалмы, а карфагеняне писали трактаты по агрономии. Существует пренебрежительная тенденция рассматривать многое из того, что производили финикийцы, как производное, а в изобразительном искусстве их зависимость от египетских и ассирийских образцов очевидна, как, например, в резьбе по слоновой кости. Разумеется, именно этого хотели покупатели на Ближнем Востоке и в Средиземноморье: изделия, которые несли на себе печать не жаждущих наживы ханаанских городов, а великих имперских цивилизаций Нила, Тигра и Евфрата; и финикийцы знали, как удовлетворить этот спрос для клиентов далеко на западе, вплоть до Тартессоса и Тосканы. Распространение финикийской культуры по Средиземноморью вплоть до южной Испании, происходившее как через поселения, так и через торговлю с коренными народами, важно не только потому, что оно привело восточные стили так далеко на Запад; это был также первый случай, когда мореплаватели с Востока достигли такого большого расстояния по морю, намного дальше микенских мореплавателей, которые пробирались из западной Греции в южную Италию и Сицилию.
Хотя финикийцы смешивались с местными народами, они не утратили своей самобытной восточно-средиземноморской культуры, своей идентичности и идентификации как "тирийцев" или "ханаанеев"; ничто не демонстрирует этого с большей силой, чем практика человеческих жертвоприношений, которую они принесли с собой из земли Ханаана. Эта практика вызывала глубокое отвращение у библейских и классических авторов: история о неудачном жертвоприношении Исаака - одна из многих библейских инвектив против детских жертвоприношений. В новых поселениях, особенно в Карфагене, Сульсисе и Мотии, эта практика только усилилась. В тофете в Карфагене, который находился к югу от города и который можно посетить сегодня, детей приносили в жертву Ваалу в течение 600 лет; за последние 200 лет существования города 20 000 урн были наполнены костями детей (и, иногда, мелких животных), что составляет в среднем 100 урн в год, учитывая, что одна урна могла содержать кости нескольких детей. Тофеты были особыми местами почитания. Очень многие урны содержали останки, по-видимому, мертворожденных, недоношенных и естественно абортированных младенцев, а в обществе, где младенческая смертность была высокой, многие другие останки должны были принадлежать детям, умершим естественной смертью. Таким образом, тофеты были кладбищами для детей, умерших преждевременно; по достижении совершеннолетия захоронение сменялось кремацией.51 Таким образом, хотя человеческие жертвоприношения действительно имели место, на чем настаивают библейские и классические источники, они были менее распространены, чем можно предположить на первый взгляд по огромному количеству кувшинов с обугленными костями младенцев, и увеличивались в масштабах при угрозе больших бедствий, как высший способ умиротворения богов. Два греческих историка сообщают, что когда в 310 году Карфаген был осажден тираном Сиракуз, отцы города решили, что им необходимо умиротворить Ваала, чье недовольство знатные семьи навлекали на себя, принося в жертву детей-рабов вместо своих собственных первенцев; 500 знатных детей были принесены в жертву своему разгневанному богу. На стеле IV века из тофета в Карфагене изображен жрец в плоском, похожем на феску головном уборе и прозрачном одеянии, несущий ребенка к месту жертвоприношения. Согласно классическим и библейским текстам, живого ребенка клали на вытянутые руки статуи Ваала, после чего жертвы падали живыми с рук вниз, в пылающую печь, которая бушевала внизу.52 Принесение в жертву детей было способом утвердить свою идентичность как служителей Ваала, Мелькарта и финикийского пантеона, а также как тирийцев спустя сотни лет после того, как их предки мигрировали из Ливана в Северную Африку, Сицилию и Сардинию. Поэтому, хотя художественная продукция финикийцев и особенно карфагенян может показаться недостаточно оригинальной, это были люди с непреодолимым чувством собственной идентичности.
Наследники Одиссея, 800 г. до н. э. - 550 г. до н. э.
I
Обладали ли ранние греки таким же сильным чувством идентичности, как финикийцы, далеко не ясно. Только когда в шестом веке с востока нависла мощная персидская угроза, разноязычные греки Пелопоннеса, Аттики и Эгейского моря стали уделять большое внимание тому, что их объединяло; чувство эллинской идентичности еще больше укрепилось в результате ожесточенных конфликтов с этрусскими и карфагенскими флотами на западе.1 Они осознавали себя скорее как отдельные группы ионийцев, дорийцев, эолийцев и аркадян, нежели как эллинов. Были спартанцы, гордые наследники дорийского имени, которые считали себя недавними переселенцами с севера. Были афиняне, которые настаивали на том, что они - непобежденные потомки более древних греков. Были ионийцы, процветавшие в новых поселениях по всему Эгейскому морю, на Хиосе, Лесбосе и на азиатском побережье. Греками нельзя назвать лишь тех, кто увлекался сказками о греческих богах и героях, которые были распространены в других местах, особенно среди этрусков; греки также не хотели признавать греками всех жителей той территории, которую мы сейчас называем Грецией, поскольку среди населения островов и побережья они выделяли странные остатки более ранних народов, называемых в общем случае "пеласгами" или "тирсенцами"; Кроме того, грекоязычные люди сами продвигались из Эгейского моря и Пелопоннеса в Малую Азию, где они оставались более двух с половиной тысячелетий, а также в Сицилию, Италию и Северную Африку.
Как, когда и почему возникла эта великая диаспора, остается одной из главных загадок Средиземноморья раннего железного века. Несомненно лишь то, что она преобразила регион, принеся товары и богов, стили и идеи, а также людей, как на запад до Испании, так и на восток до Сирии. Греки помнили об этих перемещениях людей и вещей посредством часто сложных и противоречивых историй о древних предках, которые распространяли свое семя по Средиземноморью: целые народы иногда, по сообщениям, садились на корабли, чтобы быть перевезенными на расстояния в многие сотни миль. Эти легенды говорят больше о времени, когда они были рассказаны и распространены, чем о далеком прошлом, в котором якобы жили эти герои.2 Появилось навязчивое желание идентифицировать далеких предков и связать названия мест и народов с этими предками, чьи собственные перемещения можно было таким образом проследить с помощью ряда, как теперь известно, ложных этимологий и фантастических
