Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова - Сергей Васильевич Максимов
Щи съедены, только на дне чашки осталась непочатою говядина; застучат ложки по столу, и хозяйка снова в другой, третий, четвертый раз подливает щей. Едят-едят да вдруг все и перекрестятся: чему обрадовались?
– Куски пошли! (Настало время за крошево приниматься.)
За щами является лапша и съедается с тою же невозмутимою тишиною, нарушаемою только стуком ложек или просьбою подбавить еще немного лапшицы и передать сукрой хлебца.
Когда съедается лапша, разговор начинает как будто навязываться. Какой-нибудь из сидящих вызовется уже и лошадок проведать и уйдет из избы, за ним другой и третий. А между тем хлебосольная хозяйка приносит кашу и глиняную плошку с топленым маслом. Каша как-то особенно вкусно приготовлена и понравилась извозчикам: трех чашек как не бывало, и странное свойство – она развязала языки. Начинаются толки. Откуда ни возьмется красноречивый, опытный рассказчик в лице проезжего офени или господского лакея.
– Эй, слышь-ко, хозяйка! есть что ли еще что-нибудь?
– Молоко с творогом, коли хотите! – отвечает голос из-за перегородки.
– Давай, поедим и молока твоего!
И две чашки молока с творогом разместились в желудках разгулявшихся потребителей.
– Пироги подавать, что ли, ребята? – снова спросит хозяйка.
– Да они с чем у тебя? – скажет какой-нибудь шутник.
– Вдругорядь будут с кашей, а теперь с аминем, – ответит хозяйка. И действительно, пирог с аминем, т. е. пустой, без начинки.
– Ну, баста, ребята, вылезай, пора и коней попоить. Сами поели, и им пора дать вольготу.
Напоивши лошадей и задавши им овса, извозчики ложатся спать. Пройдет часа два или три, и снова воз за возом отправляется из задних ворот дорожный поезд.
Здесь не лишним будет заметить, что одиночник никогда не едет один, а всегда в компании с другими, держась поверья, что задним лошадям легче плестись за другими. Потому редкий когда-либо согласится ехать впереди, всегда стараясь немножко позамешкаться, чтобы после догнать товарищей и примкнуть сзади. Но если уже выпала ему такая несчастная доля – предводительствовать обозом, и у него двое саней вразнарядку, то никогда не пустит вперед ту свою лошадь, которая получше другой и пошагистее, а норовит поместить не так рысистую лошадь и всегда правит ею своеручно. Он ни разу, во всю дорогу, не употребит плети, которой очень часто даже и нет у него, как вещи совершенно ненужной при такой тихой езде, как езда одиночников. Вообще, одиночник чрезвычайно любит своих животов и бережлив к ним даже до мелочности: ни за что не посадит балуна-школьника на свое место, на облучок, не даст ему ни вожжей, ни плети.
Ничем столько не угождают ему седоки, как слезши с воза пойдут сторонкой – мера единственная, даже полезная зимой, потому что, сидевши неподвижно на одном месте, можно отморозить себе ноги, да, наконец, нужно же разнообразие в такой тихой езде, тянущейся мучительно медленно. В благодарность за одолжение одиночник любит поважить своих седоков, а в свою очередь, когда дело дойдет до горы, он соберет их на воза, громко крикнув: «Садись, ребята, гора!» – и легонькой рысцой спустит их вниз. Затем опять продолжается та же история – согревание себя и своих ног собственным же средством – взбираньем пешком на гору.
Во время таких обоюдных, дружеских одолжений с обеих сторон – незаметно наступят сумерки, а за ними и темная, глухая ночь. Седоки на своих местах; извозчики тоже на облучках; передний зачмокал, задергал вожжами, и лошаденки мелкой рысцой потащились вперед – разительный признак близкого ночлега.
За столько же сытным, как и обед, ужином разговоры бывают обыкновенно обильнее и интереснее. Ночной ли сумрак и темнота только что проеханного леса, страсть ли русского человека к чудесному, имеющая много пищи в тихой езде, когда от нечего делать и в лесу сильно воспламеняется воображение, но только за ужином у одиночников всегда затеваются рассказы о разбойниках.
– А слышали, ребята, – начнет какой-нибудь краснобай, – намнясь в Вожерове како дело случилось?
– Нет… а что? нешто не ладно? – отзовутся собеседники.
– Да чай знаете Михея-то Терпуга, ну вот что с товаром ездит, еще такой коренастой, с черной бородой, да он завсегда тут все разносчиком ездит: никак годов больше двадцати будет.
– Будет-то будет, – отзовется хозяин, охотник послушать разговор своих гостей и принять в них деятельное участие, – знаем Терпуга…
– Ну! – в нетерпении отзовутся в один голос все извозчики.
– В осеннюю Казанскую в Вожерове ярмарка бывает, что ли, аль базар какой, заподлинно не могу сказать.
– У них на Веденьев день бывает ярмарка! – заметит хозяин, присевший на лавку, поближе к гостям.
– Терпуг приехал с товарами, лавочку открыл, посбыл товару сколько мог, да говорят, и больно много. К вечеру собрался, связал воз, все как следовает, да на перепутье и забеги в питейной. Хватил косулю, другую, третью, – разобрало… Он и давай бахвалить про деньги, на столько-то товару всякого продал; спросил еще косулю, – выпил. Случись тут трое молодцов из тутошных, перемигнулись примерно и вышли. Михей выпил косуху и тоже вышел. Да вам, чай, в примету, братцы, на десятой версте отселева мост-от?
– Коло Починкато, что ли? – спросил хозяин…
– Ну! – подхватили слушатели.
– Вот эдак, примерно, около первых петухов едет Михей один, работника с ним не было; только на мост въехал, как хватит его кто-то по затылку, да так больно, что он и свалился. Как опомнился, пришел в чувствие, – видит, дело плохо: один молодец держит под уздцы лошадь, а двое лезут с дубиной… «Давай, говорят, деньги, а не то под мостом будешь, не успеешь-де родным и поклону справить». Михей изловчился, вытащил кистень, да как рванет того, что первый полез на него: у того только искры из глаз посыпались… упал! Тот, что лошадь держал, драло под мост, а за ним и третий. Съехал Михей с моста, а они ему вдогонку: счастлив-де, проклятый, догадался – кистень достал, а то бы хлебал уху
