Генералиссимус Суворов - Раковский Леонтий Иосифович
– Егор Лукич, пущай парень хоть ремни-то поправит,-ответил рябой солдат.
Но Егор Лукич уже не слышал ответа: увидев, что возле его капральства [7] едет какой-то штабной офицер (у Суворова была повязка на рукаве), капрал продолжал показывать старание - распекал еще кого-то:
– А ты чего захромал?
– Пятку стер, дяденька.
– Обуваться не умеешь, мякина! Придем на место, салом натри - пройдет, - по привычке сказал капрал всегдашнюю в таких случаях фразу.
Рябой солдат усмехнулся и довольно громко заметил;
– Умный какой. Да кабы сало у кого было…
– Давно бы съели, - досказал за него сосед.
Поднялись на гору.
Впереди Суворов увидал знакомую картину. Над морем бесконечных повозок, палуб и телег возвышалась вереница верблюдов - это шесть верблюдов вместе с двадцатью лошадьми везли багаж генерала Фермора: его роскошные палатки, мебель, кухонную и столовую посуду и многочисленных генеральских слуг.
Суворов покачал головой:
"Нет, с таким табором не нагрянешь внезапно на врага! Восемь верст в сутки, помилуй бог! Это не армия на походе, а барыня, едущая на богомолье!"
II
Мы во Пруссии стояли,
Много нужды принимали
Солдатская песня
Мушкатер Ильюха Огнев, подложив под голову руки, лежал в тени палатки. Высоко вверху, как пушинка по воде, легко плыло белое облачко. Оно плыло в сторону Мельничной горы, к правому флангу, плыло на восток, на родину. Ильюха смотрел на него и с грустью думал все об одном и том же:
"Вот облачко поплыло туда. Может, его увидят скоро и у нас, в Ручьях. Посмотрят на него. Мать, сестренка Любка, черноглазая Катюша…"
Тоскливо сжалось сердце. Захотелось домой, в родную деревню, хотя Ильюхина жизнь и там была несладка - от зари и до зари гнуть спину на барщине.
Огнева только нынешней весной сдали в рекруты.
Староста не взлюбил дерзкого, непокорного парня, которого бей не бей он все свое.
– Вот погоди, в царской службе тебе хорошо перья пообломают! злорадствовал староста, когда Ильюху под истошный плач старухи матери и сестренки увозили из деревни.
В службе Ильюху действительно хорошо обломали. Два месяца гоняли с места на место по разным городам. Зуботычинами да палками учили постигать военную премудрость: как "метать артикулы", как заплетать косу да подвязывать порыжелые, никуда не годные кожаные штиблеты - других в цейхгаузе не было.
Наконец, решив, что достаточно обучили военному делу, отправили Огнева с пополнением к армии, которая уже второй год занимала Восточную Пруссию.
Ильюха был назначен в 3-ю дивизию графа Румянцева, в Апшеронский пехотный полк.
Русская армия в Ильин день заняла город Франкфурт-на-Одере и стала бивуаком на высоких обрывистых холмах правого берега реки. Тут-то Огнев и нагнал свой полк.
Он попал в капральство Егора Лукича, старого, бывалого солдата, ходившего на турка, бравшего с фельдмаршалом Минихом Перекоп.
Егор Лукич любил покричать, но бил солдата меньше, чем другие капралы.
Ильюха Огнев оказался в капральстве Егора Лукича самым молодым: ему всего-навсего шел девятнадцатый год. Остальные подначальные Егора Лукича поседели на службе: кто тянул лямку уже пятнадцать лет, а кто - и все двадцать.
Старики давно свыклись с тяжелым солдатским положением. Большинство из них обзавелось женами и детьми - семьи жили вместе с ними в солдатских слободах или на обывательских квартирах, - и родные деревни как-то понемногу выветрились из памяти. Привыкшие к походной жизни, видавшие и Крым и Польшу, старые солдаты и за тысячу верст от родимого края чувствовали себя как дома.
Огневу же все здесь было непривычное и чужое. Непривычны были эти чистые немецкие мызы, эти ветряки, эти медлительные дородные немецкие девушки. То ли дело подвижная, смешливая ручьевская Катюша!
Огнев никак не мог свыкнуться с мыслью, что он на всю жизнь должен остаться солдатом. Пока Лукич учил его, как ставить палатку или как заряжать фузею ("Не спеши! Помни: уронишь патрон аль два раза осечка будет - палок дадут!" - поучал старик), Ильюха забывал о доме. Но стоило Огневу остаться наедине, как теперь вот, и опять вспоминались родные Ручьи.
Ильюха лежал и живо представлял, что делается сейчас дома. Помещичье поле… Согнувшись в три погибели, бабы жнут яровое. Мать, проворная маленькая старуха, жнет ловко и быстро. Рядом с ней - пятнадцатилетняя Любка обливается потом, спешит, хочет не отстать от баб. Вдоль полосы едет верхом барский приказчик. Песья душа. Помахивает нагайкой, щурит коричневые злые глаза на согнутые бабьи спины…
– Черт косой! Портупея-то у тебя как? Потуже подтяни! - раздался где-то рядом начальственный окрик.
От Ильюхиных мыслей не осталось ни следа. Он с досадой приподнялся и сел. Глянул вокруг.
Из соседней палатки торчали чьи-то босые грязные ноги. В тени, под кустиком, пятидесятилетний мушкатер Зуев латал свои штаны. Штаны были когда-то, как полагается мушкатеру, из красного сукна, а теперь от множества заплат красное рдело на них лишь кое-где. Рядом с ним гренадер чинил башмак.
Русская армия сильно обносилась, обозы с амуницией все не приходили из России, а во Франкфурте в складах нашли только кирасы [8].
Дальше полковой цирюльник брил музыканта. Музыкант с зелеными суконными накладками на плечах - "крыльцами", важно восседал на барабане.
А немного в стороне, на пригорке, денщик ротного чистил барский гардероб.
Ротный, в халате и туфлях, стоял тут же, покуривая и покрикивая на денщика.
Все то же, что Огнев видел в лагере на франкфуртских холмах каждый день уже в продолжение целой недели.
Откуда-то, из 3-й роты, доносилось:
– Скуси патрон, чтобы в зубах осталось немного пороху, всунь в дуло и прибей шомполом. Прибивай одним махом, а не так, как другой: возьмет и толчет, ровно крупу в ступе. Понял?
Это дядька обучал молодых, как заряжать фузею: в полках третья часть солдат была не обучена как следует,
"Все то же!… Разве заснуть?"-подумал Огнев. Но в это время его кликнул Егор Лукич:
– Огнев!
– Я тут, дядя Егор! - вскочил Огнев.
– Сбегай, Ильюха, за водой! Глянь - Иванов опять картофелю раздобыл! сказал Егор Лукич, когда Огнев прибежал к капральской палатке.
Ильюха кинулся за башмаками, но капрал остановил его:
– Да беги босиком! Беги так!
Ильюха схватил котелок и побежал знакомой дорогой к ручью.
Апшеронцам, которые стояли на краю горы Большой Шпиц, против деревни Кунерсдорф, было сподручнее бегать за водой в деревню. Она лежала справа, между Большим Шпицем и Мельничной горой. В Кунерсдорфе были колодцы и три больших пруда. Но кроме апшеронцев и ростовцев, палатки которых расположились еще левее, ближе к оврагу, в деревне брал воду весь правый фланг, весь корпус князя Голицына. Помимо того, у деревни, на выгоне, разместился корпусной артиллерийский полк. Вся деревня была полна фузилерных [9] и фурштатских служителей, фурлейтов и денщиков; всюду мелькали красные с черными обшлагами кафтаны артиллеристов. В больших кунерсдорфских прудах целый день купались солдаты, здесь же купали лошадей, стирали белье, мыли палубы и телеги.
К колодцу тоже было не протолкаться.
Ильюха решил бежать налево, на другой конец Большого Шпица, к ручью. Сюда собиралось меньше народа: вода в ручье была ржавая, болотная, берега топкие.
Но Ильюхе вода нужна была не для щей, а только лишь для того, чтобы сварить эти "чертовы яблоки", как называли солдаты картофель.
Огнев здесь впервые увидал диковинный овощ. Картофель понравился ему.
Ильюха готов был один съесть полкотелка, если бы Егор Лукич не покрикивал.
И как тут было не любить картофеля, когда изо дня в день варили пустые щи из лебеды и крапивы да одну и ту же ячменную кашу.
