Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey
Глава 42
Я утверждал, что промышленная революция и ее последствия не могут быть объяснены возможностями, открытыми для обычных благоразумных людей, такими как торговля или право собственности, которые лежали без дела, пока ими не воспользовались в XVIII веке. Вместо этого они зависели от буржуазной переоценки, которая дала коммерческое выражение и шести другим главным добродетелям - воздержанности, справедливости, мужеству, любви, вере и надежде. Благоразумие - это добродетель, но, как я утверждал в книге "Буржуазные добродетели", не единственная, имеющая отношение к коммерческому обществу. Обычные экономические теории, зависящие исключительно от благоразумия, такие как накопление или империализм, не могут объяснить фактор шестнадцати. Инновация была принципиально непредсказуема, она возникла из надежды, веры и т.д. нового респектабельного класса торговцев и инженеров. Если бы это было не так - если бы современный мир возник из рутины и, следовательно, из очевидных благоразумных возможностей, лежащих рядом, - то это произошло бы раньше или в другом месте. Осмотрительность, повторяю, достаточно проста и всегда была широко распространена.
Но у экономистов есть слово для обозначения закрытых возможностей, которые могут лежать неиспользованными, пока на них не наткнутся - "положительные внешние эффекты". Более прозрачное слово для обозначения этой идеи - "побочные эффекты". На жаргоне "перелив" или "внешний эффект" означает некий вред или выгоду, которые не оплачиваются деньгами на рынке. Поэтому он перетекает от одного человека к другому, не подчиняясь ни рыночной дисциплине, ни сигналам рынка о возможности. Она стоит, так сказать, вне рыночной сцены, спрятавшись в кулисах, не оплачиваемая и не учитываемая. Однако время от времени он громко произносит свои реплики, нарушая или продвигая ход пьесы. Иными словами, он оказывает реальное воздействие, хотя и не учитываются в частной финансовой осмотрительности, а потому и не принимаются во внимание.
Дым от электростанции называется "отрицательной экстерналией" (как и все мастера загадок, экономисты любят жаргон). Вред, наносимый дымом, не проявляется в виде денежных затрат ни для электростанции, ни для потребителей ее электроэнергии. Поэтому нарушение работы станции игнорируется, оно внешнее, не на сцене, не оплачивается. "К счастью, - говорит Чарльз Монтгомери Бернс, потирая руки от удовольствия, - мне не нужно платить деньги за привилегию сбрасывать радиоактивность моей электростанции в воздух, которым вы дышите. Так какое мне дело?!" Не существует рынка, на котором жертва могла бы купить радиоактивность, или дым, или шум самолетов, чтобы остановить его, выразив свое неприятие в денежных ставках.
Но не все внешние эффекты или побочные эффекты являются плохими, как, например, дым от электростанций, шум от самолетов или другие выбросы побочных продуктов. Некоторые из них хороши, эти положительные внешние эффекты. Даже некоторый дым от осенних или зимних костров - не вред, а польза, во всяком случае, для пожилых людей, вспоминающих сладкие запахи 1959 года. Некоторые из нас даже испытывают безумную ностальгию по запаху дизельных выхлопов старых лондонских автобусов. Если говорить более серьезно, то наличие большого количества образованных людей - это побочное благо и для вас, и для меня, и для многих других людей, образованных или нет. Мы не платим полностью в маркете за блага, получаемые от образованного населения. (Частично мы платим через заработную плату образованным работникам, особенно после университетского движения 1960-х годов). Некомпенсируемая часть - это экстерналии. Я бы заплатил немного, если бы можно было организовать получение сладкого, ностальгического запаха осени или зимы, или Лондона в смоге конца 1950-х годов. Вы бы заплатили много, если бы имели дело с людьми, которые умеют читать, считать и видят сквозь явные манипуляции в предвыборной рекламе. Люди регулярно платят большие деньги за миграцию, чтобы попасть из стран, где нет таких положительных внешних эффектов образования, в те, где они есть.
Пара положительных внешних эффектов, как я утверждал, не была опробована в широких масштабах до тех пор, пока на нее не наткнулись Соединенные провинции в XVII веке, а затем Великобритания, подражавшая буржуазным голландцам в XVIII веке. Внешние эффекты, проявившиеся таким образом, заключались в новом достоинстве буржуазии в ее делах и в новой свободе для нее новаторства в экономических делах. И то, и другое было необходимо для современного мира. И то, и другое, если соединить их, представляется даже вполне достаточным, если обеспечить некоторые обычные фоновые условия, уже имевшиеся во многих местах, как, например, несколько больших городов и обширная торговля, разумная безопасность собственности и дешевый, хотя и медленный речной или прибрежный транспорт в крупном государстве. Такие фоновые условия были широко распространены в мире 1700 года, и поэтому их нельзя считать шокирующей голландской и английской новинкой. Они были в Китае. Они были и в Японии, и в империи Великих Моголов, и в Османской империи, и в Северной Италии, и в Ганзе.
Но без двух необходимых и масштабных условий - достоинства и свободы инновационного класса - мы не имели бы современного мира. И то, и другое, повторяю, было необходимо. Без свободы новаторства никакой новый социальный престиж ранее презираемой буржуазии не помог бы. Неписаная английская конституция 1689 г., - писал Юм в последнем томе своей "Истории Англии" (1754-1755 гг.), - дала такой подъем народным принципам, что природа английской конституции оказалась вне всяких споров. И можно с полным основанием утверждать, без всякой опасности преувеличения, что мы, на этом острове, с тех пор наслаждаемся ... самой полной системой свободы, которая когда-либо была известна среди человечества". Возможно, он преувеличивает ситуацию - в конце концов, Голландия была лидером, а городские государства Северной Италии и Швейцарии были свободными, пока буржуазные монополии не взяли власть в свои руки, и это только те примеры, которые он мог знать. А бедняки в Британии, хотя и осознавали себя свободными английскими мужчинами и женщинами (и очень охотно в XVIII веке устраивали бунты в поддержку этого понятия), еще не были эмансипированы ни в политике, ни в богатстве. И все же такие французы, как Вольтер и Монтескье, а затем и Токвиль, были правы, когда подчеркивали особенности английских свобод -abeas corpus, первенство Парламента, и особенно достоинство торговцев и изобретателей. Токвиль писал в 1835 г., что "прежде всего дух и привычки свободы вдохновляют дух и привычки торговли". Купцы и промышленники могли бы с полным достоинством войти в британскую национальную элиту 1700 г., с лентами, звездами и прочим, но если бы они не имели свободы получать деньги или престиж от инноваций, будь то машины или способы ведения бизнеса, ничего бы не произошло. Французы XVIII
