Сказки темной Руси - Инна Ивановна Фидянина-Зубкова
– Не, это я их разбередил. Видимо, сам чёрт меня смущает. Накладно ему, черту то, что у ангела на грешной земле потомки имеются.
Махнул царь рукой и отправил скоморошье племя в церковь голодными да без расписки. А Макару велел год-другой в монахах послужить – из души всех чертей выкинуть.
Деваться некуда. Нет, не сами петрушки-потешники в храм божий поплелись, а хмурые стражники их повели. А когда все обряды были приведены в исполнение, поплелись четверо потешников скоморошников на все четыре стороны, а ежели по правде говорить, то в одну – во дальние края потешать народ потешать, но по правильному, самым безобидным образом:
Счастье скомороха:
базарная картоха —
спел, сплясал,
сварил, сожрал.
А коль таланта нету —
готовь себя к обеду,
супругу или тёщу.
Жить то надо проще!
Народ уж ухмыляется, народу видишь, нравится.
Счастье скомороха:
если в жизни плохо,
надо веселиться —
покрепче материться!
Улыбается народ, в хоровод уже идёт.
Пропоем и про царя:
коль ты царь, царем быть зря —
всякий тебя хает,
даже голь не хвалит!
Народец ржёт.
Бежит до нас солдат, орет:
«Караул, а ну сюды,
тут пройдохи и воры!»
Скоморошье счастье – кроха:
дёру дать!
Народ заохал.
Ну, а Макар каждое утро в келье встречал. Помолится и за стол. А на столе у него щи да каша – всё то, что ему втайне припрет принцесса наша. Вот ходила она к Макарушке, ходила, да и доходилась. Подкупила она священника серебром да златом, тот и обвенчал молодых. А в свидетелях у них были два попа и попадьёнок. Дюже осерчал батька царь и мать царица, когда муж с женой за белы рученьки держась к родителям явились. А потому что молодые без родительского благословения брачевались. А во вторых, для слияния двух государств, Берендей хотел дочь на французском самодержце обженить или на литовском принце – не помню, в общем.
– А в третьих, – закричала Перебрана Берендеевна. – Ты пойди и всем царствам-государствам расскажи, мол, дочь твоя замуж вышла за самого ягнёнка божьего. Вот тебе и слава будет великая на весь почетный мир!
И заплакала слезой горючей да в ноги к тятеньке кинулась. А царь слёз дочкиных, ну, никак не выносил. Дюже плохо ему делалось от мокроты девичьей. И после раздумий тяжких повелел он оставить всё как есть.
– А земель нам лишних не надо, – подталкивала ему принцесса. – Нам и своих жопой жрать не пережрать! А благословение родительское можно и опосля выпросить. Верно, тятенька?
– Верно то оно верно… – вздыхал царь.
– Ну и чудненько! – кудахтала Перебрана и перебирала в уме все веские причины, которые помогут заставить отца смилостивиться и оставить всё как есть.
А царица-матушка Рогнеда Плаховна, никого не слушая, истошно орала:
– В острог, паршивца, на каторгу искусителя. Вон!
Но муж от неё отмахивался, так как знал одну пословицу хорошую:
Кто бабу слушал,
то постное кушал.
А кто слушал дочку,
тот смело ставил точку
в указах всяких разных
вовсе не заразных.
Ну вот, пока рядили да судили, наша дивчина поспела: родила в обед, а то ли в полдень еще одну царскую дочку – цареву, то бишь, внучку. А как малышка на ножки встала, так деду своему императору в пояс и кланялась. А потом смеялась дюже заливисто, как будто колокольчики по всей земле звенят:
– Тили-тили бом, тили-тили бом, встречайте царскую внучку, божьего ягнца дочку, тили-тили бум, тили-тили бум!
Ну и назвали маленькую из-за смеха её звонкого Смеяной – Смеяной Макаровной, значит, вот как. И покатились года горохом по полям, по лесам, по деревням, городам и весям, а мы вырастем и взвесим непотребны ваши распри. Здрасьте! Расти Смеяна большая-пребольшая, славь отца с матерью, пред тобой скатертью все пути-дороги, каждую попробуй.
– А нет, царский выкормыш, дорога у тебя одна – как тити спелым соком нальются, так и выдадут тебя замуж в семью заморскую, в семью несогласную. Выплачешь ты все свои глазоньки, исколешь ты пустым рукоделием все свои рученьки, в косящее оконце глядя, у чужой матушки от безделья! – приговаривал поп-батюшка и гладил малую пичужку по детской спинке.
Заревела, зарыдала Смеяна Макаровна от судьбы своей горькой, поклялась не поить свои тити ни берёзовым соком, ни заморским томатным, никогда-никогдашеньки, а пошла и поела в дому своем кашеньку. И забыла разговор этот давешний с попом придурочным.
Но годы не птицы, они осели в наших лицах и когтями теребят – обращают ребят в хищных дерзких соколят. Вот и наша птаха повзрослела. И стала нехорошие перемены в своих грудях ощущать. Не поила она их, не кормила, а они сами по себе начали наливаться соком молочным. И тут вспомнила Смеяна страшное пророчество попа-дурака. И случился у младой девицы удар сердечный, заболела она сразу всеми болезнями какие есть на свете и слегла в горячке на перины мягкие.
Долго ли коротко лежал в забытьи божий птенчик – уж никто и не вспомнит, но перепробовала царская семья все средства, какие есть на свете. Ничего не помогало. Ни знахари, ни повитухи, ни ведьмы дворцовые, ни лекари заморские, ни песнопения церковные. Никто ничего поделать не смог. Гасла тростинка на глазах у папеньки, на глазах у маменьки, чахла на сердце у дедушки, хирела на грудях у бабушки. Ну что ты будешь с ней делать! Какой уж там бюст теперь, глядь уже и тонкие ребрышки сами по себе рассасываться начали.
Царь аж похороны Смеяны обдумывал – настолько она была слаба. Лишь отец с матерью каждую ночку у кроватки детской дежурили: ночь Перебрана, ночь Макар, ночь Перебрана, ночь Макар, ну и так далее. В одну ночь Макару до того тяжко показалось сидеть и молча сжимать ладошку детскую в своей мужицкой руке, что он взял да и запел тихонечко старую свою песню, оду из тех, которая на его буйную головушку царский гнев накликала:
Жили-были на Руси
ни большие караси,
ни усатые сомы,
а дурные мужики,
мужики да бабы.
Хлеба нам не надо,
нам не надо сала,
давай сюда вассала —
на трон российский посади.
И ходи, ходи, ходи
с работы к самогону,
и пущай законы
пишут только дураки!
Да чего же это деется с нами?
Деется, деется, деется,
никуда Русь родная не денется.
Лишь мы иссохнем и в прах рассыплемся.
Чаша терпения выпита
у Руси – у матери нашей.
Уноси отсюда
