Гянджеви Низами - Пять поэм
Наступает вторая ночь. Повторяется все то, что произошло в первую. Тюркназ снова отказывает царю. Страсть его возрастает. Наступает третья, четвертая, наконец, тридцатая ночь. Царь, «обладая блаженством, ищет большего». Его снова приводят к Тюркназ.
Дивы похоти с каната снова сорвались,Бесноватого канатом связывать взялись.
В паутине кос тяжелых мухой я застрял,В эту ночь канатоходцем я невольно стал.
Как осел, я бесновался, видящий ячмень,Или — словно одержимый в новолунья день.[306]
И, как вор сребролюбивый пред чужим добром,Весь дрожа, я потянулся вновь за серебром.
Обнял стан ее. Ослаб я. Так мне тяжко было.Руку на руку тогда мне дева положила.
Руку эта зависть гурий мне поцеловала,Чтоб убрал от клада руку. И, смеясь, сказала:
«Не тянись к запретной двери, ибо коротка,Чтоб ее достать, любая длинная рука.
Вход в рудник закрыт печатью, и печать крепка,И нельзя сорвать печати с двери рудника.
Пальмою ты обладаешь — так терпи, крепись,Фиников незрелых с пальмы рвать не торопись.
Пей вино и знай, жаркое скоро вслед придет.На зарю гляди, за нею солнца свет придет».
Я ответил ей: «О солнце сада моего,Свет очей моих, услада взгляда моего!
У меня душа, ты видишь, подошла к губам.Жарче поцелуй!.. Не надо слов холодных нам.
Как мне быть, коль вьюк с верблюда моего упал?Помоги, избавь от муки, ибо час настал.
Скоро волк свирепых высей — хищный небосвод —И по-волчьи и по-лисьи нападать начнет.
Словно лев голодный, прянет прямо на меня.И повергнет ниц, как пардус пламенный, меня.
Если дверь не отопрешь мне нынче, знай, к утруОт томления и муки жгучей я умру.
Как цари и падишахи к гостю снизошли б,Снизойди к моим моленьям, ибо я погиб!..
Изнемог я… И терпенья у меня не стало!»«Руку удержи… Все будет… — госпожа сказала,—
Увенчать твое желанье — в том моя судьба.Ибо ты — мой повелитель, я — твоя раба.
Бедный дар такому гостю будет ли хорош?Все же — то, что ищешь ныне, позже обретешь.
У меня бери сегодня все, что сердцу любо:Щеки, грудь и губы, — кроме одного, что грубо.
Кроме перла одного лишь — всей моей владейКладовой. И помни: ждет нас тысяча ночей,
Полных счастья. Но коль сердце пышет от вина,Дам тебе служанку, словно полная луна,
Но чтоб нынче ты подол мой выпустил из рук».Я, не разумея смысла, слышал только звук
Сладкой речи. Сам себе я говорил: «Не тронь!»Но железо было остро и горяч огонь.
Молвил я: «Ты, струны тронув, их лишила лада,Тысячи погибли с горя, не нашедши клада.
Слышишь? Кровь во мне бушует… Так поторописьС казнью, чтоб палач скорее оборвал мне жизнь!»
Тут — как мне кипенье крови и безумья пылПовелели — на цветок я натиск совершил.
Страсть мою, что пламенела, не утолена,Страсть мою меня молила удержать она.
И она клялась мне: «Скоро будет все твое.Завтра ночью ты желанье утолишь свое.
Потерпи одни лишь сутки. Завтра — говорю —Дверь к сокровищу сама я завтра отворю.
Ночь одну лишь дай мне сроку! Быстро ночь пройдет.Ведь одна лишь ночь — подумай: только ночь, не год!»
Так она мне говорила. Я же, как слепойИль как бешеный, вцепился в пояс ей рукой,
И во мне от просьб желанной девы возрослоВо сто раз желаний пламя. До того дошло,
Что рванул я и ослабил пояс у нее.А царица, нетерпенье увидав мое,
Мне сказала: «На мгновенье ты глаза закрой.Отомкну сейчас сама я двери кладовой.
Отомкнув перед тобою дверь, скажу: «Открой…»И тогда, что пожелаешь, делай ты со мной».
Я на сладкую уловку сразу пойман был,Выпустил из рук царицу и глаза прикрыл.
И — доверчиво — ей сразу дал я миг, другой.И когда услышал слово тихое: «Открой…»
Я, с надеждою на деву бросив быстрый взгляд,Увидал: пустырь, корзину и над ней канат.
А перед моей корзиной друг мясник предстал.Заключил меня в объятья, извиняться стал.
«Если бы сто лет твердил я, — мне мясник сказал,—Ты б не верил, если б это сам не испытал.
Тайное ты нынче видел, — что нельзя узнатьИначе. Кому ж об этом можно рассказать?»
И, палимый сожаленьем горьким, я вскипел,В знак тоски и утесненья черное надел.
Пребывающим в печали черной и в молчанье —Черное лишь подобает это одеянье.
Шелк на голову набросив черный, словно ночь,Я из града вечной скорби ночью вышел прочь.
С черным сердцем появился я в родном дому.Царь я — в черном. Тучей черной плачу потому!
И скорблю, что из-за грубой похоти навекПотерял я все, чем смутно грезит человек!»
И когда мой шах мне повесть эту рассказал,Я — его раба — избрала то, что он избрал.
В мрак ушла я с Искендером за живой водой!..[307]Ярче месяц — осененный неба чернотой.
И над царским троном черный должен быть покров.[308]Ибо цвет прекрасен черный — лучший из цветов.[309]
Рыбья кость бела, но скрыта. Спины рыб черны.Кудри черные и брови юности даны.
Чернотой прекрасны очи и осветлены.Мускус — чем черней, тем большей стоит он цены.
Коль шелка небесной ночи не были б черны,—Их бы разве постилали в колыбель луны?
Каждый из семи престолов свой имеет цвет,Но средь них сильнейший — черный. Выше цвета нет».
Так индийская царевна в предрассветный часПред царем Бахрамом дивный кончила рассказ.
Похвалил красу Кашмира шах за сказку-диво,Обнял стан ее и рядом с ней заснул счастливый.
Повесть вторая. Воскресенье
Туркестанская царевна
В час, когда нагорий ворот и пола степейПозлатились ярким блеском солнечных лучей,
В воскресенье, словно солнце поутру, БахрамВ золотое одеянье облачился сам.
И, подобен солнцу утра красотой лица,Он вошел под свод высокий желтого дворца.
Сердце в радости беспечной там он утопил,Внемля пенью, из фиала золотого пил.
А когда померк лучистый тот воскресный деньИ в покое брачном шаха воцарилась тень,
Шах светильнику Китая нежному сказал,Чтоб она с прекрасным словом свой сдружила лал.
Попросил звезду Турана повесть рассказатьСказочную, — дню, светилу и дворцу под стать.
Просьбу высказав, он просьбы исполненья ждал,Извинений и уверток шах не принимал.
И сказала дочь хакана Чина — Ягманаз:«О мой шах, тебе подвластны Рум, Туран, Тараз.
Ты владык земли встречаешь пред дворцом твоим,И цари хвалу возносят пред лицом твоим.
Кто тебе не подчинится дерзостной душой,Под ноги слону да будет брошен головой».
И рассказ царевны Чина зазвучал пред ним;Он струился, как кадильниц благовонный дым.
Сказка
«В неком городе иракском, я слыхала, встарьЖил и правил добрый сердцем, справедливый царь.
Словно солнце, благодатен был и ясен он,Как весна порой новруза, был прекрасен он.
Всякой доблестью в избытке был он наделен,Светлым разумом и знаньем был он одарен.
Хоть, казалось, от рожденья он счастливым был,В одиночестве печальном жизнь он проводил.
В гороскопе, что составил для него мобед,Он прочел: «Тебе от женщин угрожает вред».
Потому и не женился он, чтоб не попастьВ бедствие, чтоб не постигла жизнь его напасть.
Так вот, женщин избегая, этот властелинВо дворце и дни и ночи проводил один.
Но владыке жизнь такая стала докучать,По неведомой подруге начал он скучать.
Несколько красавиц юных он решил купить.Только не могли рабыни шаху угодить.
Он одну, другую, третью удалить велел.Ибо все переходили данный им предел.
Каждая хотела зваться — «госпожа», «хатун».Жаждала богатств, какими лишь владел Карун.
В доме у царя горбунья старая жила,Жадной, хитрой, словно ведьма, бабка та была.
Стоило царю рабыню новую купить,Как старуха той рабыне начинала льстить.
Начинала «госпожою Рума» называть,Принималась о подачке низко умолять.
И была любая лестью той обольщена,И царю невыносимой делалась она.
А ведь в мире этом речи льстивые друзейМногим голову кружили лживостью своей.
Лживый друг такой — в осаде, не в прямом бою,Как баллиста, дом разрушит и семью твою.
Шах иракский, хоть и много разных он купилЖенщин, но средь них достойной все не находил.
На которую свой перстень он ни надевал,Видя: снова недостойна, — снова продавал.
С огорченьем удаляя с глаз своих рабынь.Шах прославился продажей молодых рабынь.
Хоть кругом не уставали шаха осуждать,Не могли его загадки люди разгадать.
Но в покупке и продаже царь, от мук своихУтомившись, утешенья сердцу не достиг.
Он, по воле звезд, супругу в дом ввести не мог,И рабыню, как подругу, в дом ввести не мог.
Провинившихся, хоть в малом, прочь он отсылал,Добродетельной рабыни, скромной он искал.
В этом городе в ту пору торг богатый был,И один работорговец шаху сообщил:
«От кумирен древних Чина прибыл к нам купецС тысячей прекрасных гурий, с тысячей сердец.
Перешел он через горы и пески пустынь,Вывез тысячу китайских девственных рабынь.
Каждая из них улыбкой день затмит, смеясь,Каждая любовь дарует, зажигает страсть.
Есть одна средь них… И если землю обойти,Ей, пожалуй, в целом мире равных не найти.
С жемчугом в ушах; как жемчуг, не просверлена.Продавец сказал: «Дороже мне души она!»
Губы как коралл. Но вкраплен жемчуг в тот коралл.[310]На ответ горька, но сладок смех ее бывал.
Необычная дана ей небом красота.Белый сахар рассыпают нежные уста.
Хоть ее уста и сахар сладостью дарят,Видящие этот сахар втайне лишь скорбят.
Я рабынями торгую, к делу приучен,Но такою красотою сам я поражен.
С веткой миндаля цветущей схожая — онаВерная тебе рабыня будет и жена!»
«Покажи мне всех, пожалуй, — шах повеселел,—Чтобы я сегодня утром сам их посмотрел!»
Тот пошел, рабынь привел он. Быстро шах пришел,Долгий с тем работорговцем разговор повел.
Оглядел рабынь. Любая как луна была,Но из тысячи — прекрасней всех одна была.
Хороша. Земных красавиц солнце и венец,—Лучше, чем ее бывалый описал купец.
Шах сказал торговцу: «Ладно! Я сойдусь с тобой!Но скажи мне — у рабыни этой нрав какой?
Знай, купец, когда по нраву будет мне она,И тебе двойная будет выдана цена…»
Отвечал купец китайский шаху: «Видишь сам —Хороша она, разумна, речь ее — бальзам.
Но у ней — дурная, нет ли — есть черта одна:Домогательств не выносит никаких она.
Видишь: китаянка эта дивно хороша,Истинно она, скажу я, во плоти душа.
Но откроюсь я: доныне, кто б ни брал ее,Вскоре — неприкосновенной — возвращал ее.
Кто б ее ни домогался, шах мой, до сих пор,Непреклонная, давала всем она отпор.
Коль ее к любви хотели силою склонить,На себя она грозила руки наложить.
Нрав несносный у рабыни, прямо я скажу,Да и сам, о шах, придирчив ты, как я гляжу.
Если так ты непокладист нравом, то наврядС ней дела пойдут, о шах мой, у тебя на лад.
Если ты ее и купишь и к себе возьмешь,То, поверь, ко мне обратно завтра отошлешь.
Прямо говорю — ты эту лучше не бери,Из моих рабынь другую лучше присмотри.
Если выберешь согласно нраву своему,То с тебя и за покупку денег не возьму»,
Шах всю тысячу красавиц вновь пересмотрел,Ни одной из них по сердцу выбрать не сумел.
Вновь он к первой возвратился. В сердце шаха к нейС каждым взглядом страсть живая делалась сильней.
Полюбил ее, решил он в дом рабыню взять,Хоть не знал еще, как в нарды будет с ней играть.
Раз увидев, не хотел он расставаться с ней.Ласково решил он мягко обращаться с ней.
Он свою предосторожность в сердце усыпил,В нем любовь возобладала, деву он купил.
И велел он казначею заплатить скорейСеребром за ту, чьи ноги серебра белей.
Чтоб убить змею желанья, взял рабыню он,Но ему разлуки с нею угрожал дракон.
Периликая, в гареме шахском поселясь,Как цветок на новой почве в доме прижилась.
Как бутон, она раскрылась — в ярких лепестках,Но ни в чем ее влюбленный не неволил шах.
И, в домашние заботы вся погружена,Исполнительной хозяйкой сделалась она.
Все она в своих покоях двери заперла,Только дверь одна — для шаха — отперта была.
Хоть вознес ее высоко шах, как кипарис,Но она, как тень, клонилась головою вниз.
И явилась та горбунья и взялась ей льстить,Чтоб согнуть тростник высокий и ее сгубить.
Что ж рабыня? Волю гневу тут дала она;Разбранив в сердцах, старуху прогнала она.
«Я невольница простая, не царица я,Быть не госпожой, служанкой доля здесь моя!»
Падишах, когда все это дело разобрал,Понял все он и старуху из дому прогнал.
А к невольнице такая страсть горела в нем,Что своей рабыни вскоре сам он стал рабом.
И, прекрасную тюрчанку сильно полюбя,Он любви не домогался, сдерживал себя.
Хоть в ту пору, несомненно, и сама онаУж была, должно быть, втайне в шаха влюблена.
С нею был в опочивальне как-то ночью шах,Завернувшись в шелк китайский, кутаясь в мехах.
Окружил ее — как крепость, скажешь, ров с водой,Страстью изнывал влюбленный рядом молодой.
И не менее, чем в шахе, страсть пылала в ней.И, открыв уста, с любовью так сказал он ей:
«О трепещущая пальма в шелесте ветвей,О живое око сердца и душа очей!
Кипарис перед тобою крив, — так ты стройна!Как отверстие кувшина пред тобой луна!
Знаешь ты сама — тобою я одной дышу…На вопрос мой дать правдивый я ответ прошу.
Если от тебя услышу только правду я,То, как стан твой, распрямится и судьба моя».
Чтоб ее расположенье разбудить верней,Розы свежие и сахар стал он сыпать ей.
И такую рассказал он притчу: «Как-то разО Валкие и Сулеймане слышал я рассказ.
Радостью их и печалью сын прелестный был,Только не владел руками он и не ходил.
Молвила Валкие однажды: «О любимый мой,Посмотри — здоровы телом оба мы с тобой.
Почему же сын наш болен? Силы рук и ногОн лишен! За что так горько покарал нас бог?
Надо средство исцеленья для него открыть.Ты премудр, и ты сумеешь сына исцелить.
И когда придет от бога Джабраил к тебе,Расскажи ему о нашей бедственной судьбе.
А когда от нас на небо вновь он улетит,Пусть в «Скрижаль запоминанья» там он поглядит:[311]
Есть ли средство исцеленья сына твоего?Пусть он скажет: что за средство? Где достать его?
Может быть, наш сын любимый будет исцелен,Может — жар моей печали будет утолен!»
Сулейман с ней согласился и поклялся ейВсе исполнить. Джабраила ждал он много дней.
И когда к нему спустился с неба Джабраил,Он его об исцеленье сына попросил.
Скрылся ангел и вернулся вскоре в дом его,От кого же? Да от бога прямо самого.
Джабраил сказал: «Два средства исцеленья есть —Редкие, но под рукою оба средства здесь,—
Это — чтобы, сидя рядом со своей женой,Был ты с ней во всем правдивым, а она с тобой.
Коль правдивыми друг с другом сможете вы быть,Вы сумеете мгновенно сына исцелить».
Встал тут Сулейман поспешно и Валкие позвал,Что от ангела он слышал, ей пересказал.
Радовалась несказанно тем словам ВалкиеИ что средства исцеленья сыну их нашлись.
Молвила: «Душа открыта пред тобой моя!Что ни спросишь ты, отвечу только правду я!»
Сулейман — вселенной светоч — у нее спросил:«Образ твой желанья будит, всем очам он мил.
Но скажи мне, ты желала только ли меняВсей душой и сердцем, полным страстного огня?»
И ответила царица: «Верь душе моей:В мире ты источник света! Кто тебя светлей?
Но хоть молод и прекрасен ты и мной любим,Хоть никто с тобой в подлунном мире несравним,
Хоть красив ты, добр и нежен, повелитель наш,Хоть велик и лучезарен, словно райский страж,
Хоть над явным всем и тайным назван ты главойИ хоть властен над вселенной дивный перстень твой,
Хоть прекрасен ты, как солнце яркое в лучах,Хоть счастливый ты владыка и вселенной шах,
Но коль юношу-красавца вижу — то не лгу:Побороть своих желаний все ж я не могу!»
И едва лишь прозвучало слово тайны сей,Сын ее безрукий с ложа руки поднял к ней.
«Мать! Руками я владею! — громко крикнул он.—Исцелен я и от чуждой помощи спасен!»
Потрясенная смотрела пери на него,Исцелившегося видя сына своего.
И сказала: «О владыка духов и людей,Ты всех доблестней, всех выше в мудрости своей!
Ты открой мне тайну, сына нашего любя!Ноги исцелить — зависит ныне от тебя.
На единственный вопрос мой дай ты мне ответ:Счета нет твоим богатствам и числа им нет.
Горы золота собрал ты, перлов, серебра,Молви: втайне ты чужого не хотел добра?»
И пророк творца вселенной так ответил ей:«Да, богат я, всех богаче я земных царей.
И сокровища от Рыбы все и до ЛуныПод моей лежат печатью в тайниках казны.
Здесь меня богатством щедро вечный одарил,Но и все же, кто б с поклоном в дом мой ни входил,
На руки ему смотрю я: с чем, мол, он идет?И хороший ли подарок мне, царю, несет?»
Только Сулейман великий те слова сказал,Сын пошевелил ногами, поднялся и встал.
Он сказал: «Отец! Взгляни-ка, вот я стал ходить!Ты меня сумел, премудрый, словом исцелить!»
«Если сам посланник бога, — деве шах сказал,—Сухоруких и безногих дивно исцелял,
То правдивыми, конечно, нам не стыдно бытьИ стрелу в добычу прямо с тетивы спустить.
О единственная в мире, о моя луна,Я люблю тебя, но что же так ты холодна?
Я страдаю и тоскую, мукой я горю,На тебя в томленье сердца издали смотрю.
Ты прекрасна несравненной, дивной красотой!..Почему же так сурова и жестка со мной?»
И красавица владыке своему вняла,И ответа лучше правды чистой не нашла.
«Это все, — она сказала, — не моя вина!А у нас в роду, к несчастью, есть черта одна:
Мать, и бабка, и прабабка у меня, о шах,Все, едва лишь выйдя замуж, умерли в родах.
Знать, на нас на всех проклятье — в браке умирать,Потому — мужчине сердце я боюсь отдать.
Не хочу я, мой владыка, — я не утаю,—Ради радостей мгновенных жизнь губить свою.
Жизнь дороже мне. И лучше мне безмужней жить,Чем испить отраву страсти и себя сгубить.
Не любви, о шах, я жажду — жизни жажду я!Вот тебе и явной стала тайна вся моя.
Крышку с тайны сняв, как хочешь, так и поступай,У себя оставь, коль хочешь, а не то продай.
Вот, о царь, я все сказала, правду возлюбя,Я не спрятала, не скрыла тайны от тебя.
Я надеюсь, шах вселенной, что и ты теперьПредо мной своей загадки приоткроешь дверь:
Почему рабынь прекрасных падишах беретВ дом к себе — и их меняет чуть не сотню в год?
И недели не живет он ни с одной из них,И души не отдает он ни одной из них?
Приголубит и приблизит к своему лучу,А потом ее поспешно гасит, как свечу?
До небес сперва возносит, холит и дарит,И с презрением отбросит, и не поглядит?»
Шах ответил: «Путь возвратный открывал я им,Так как не был ни одною искренне любим.
Поначалу все бывали очень хороши;А потом — куда девалась доброта души?..
В царском доме, как царицы, привыкали жить.Мне они переставали преданно служить.
Ведать меру должен каждый, кто душой не слеп,Не для всякого желудка годен чистый хлеб.
Нет, железный лишь желудок может совладатьИ с несвойственною пищей, чтоб не пострадать.
Если к женщине мужчина страстью ослеплен,Много ей недостающих свойств припишет он.
Но ведь женщина — былинка, ветер мчит ее,—Как же сердцем положиться можно на нее?
Если золото увидит, то — в конце концов —Голову она склоняет чашею весов.
Скажем: жемчугом незрелый полон был гранат,А когда созрел он — зерна ладами горят.
Женщина, что виноградник, — нежно зелена,Недозрев; когда ж созрела, то лицом черна.
Наполняет ночь сияньем яркий блеск луны,И в достоинстве мужчины чистота жены.
Все рабыни, что бывали здесь перед тобой,Были заняты всецело только лишь собой.
Мне из всех из них служила только ты одна,Вижу — истинным усердьем ты ко мне полна.
Хоть любви твоей лишен я, все же я не лгу,—Без тебя теперь спокойно жить я не могу».
Много шах своей рабыне слов таких сказал,Но к желаемому ближе ни на пядь не стал.
От него она, как прежде, далека была.Как и прежде, не попала в цель его стрела.
И под бременем печали этот властелинШел по каменистым скалам день за днем один.
Рядом был родник желанный, жаждой он горелНестерпимой. Проходило время, он терпел.
Та горбунья, что когда-то во дворце жилаИ которую рабыня в гневе прогнала,
Услыхала, что несчастье дома терпит шах,Что пред собственной рабыней он склонен во прах,
Что лишился, околдован, сил могучий муж,И сказала: «Ну, старуха! Мудрость обнаружь!
Не пора ли на гордячку чары навестиИ заставить эту пери в дивий пляс пойти?
Я-то в паланкине солнца живо брешь пробью!Не гордись, луна! Разрушу крепость я твою,
Чтобы мною не гнушались, чтоб ничья стрелаУгодить в мою кривую спину не могла!»
Весь свой ум пустила бабка в ход и наконецУмудрилась и проникла к шаху во дворец.
Чтобы пал и посрамился гордый тот кумир,К хитрости она прибегла древней, словно мир.
Шаху молвила: «Неужто с молодым конемТы не сладишь, чтоб ходил он под твоим седлом?
Ты послушайся старуху: два-три дня пред нейТы оседлывай бывалых под седлом коней.
Иль тебе не приходилось самому, видать,Норовистого трехлетка в табуне хватать?»
И попался шах на хитрость, и подумал: «Что ж,Из такой колодки будет и кирпич хорош!..»
Вскоре новая явилась дева во дворце —Огнеокая, с улыбкой милой на лице.
Хороша она, учтива и ловка была,Нравом добрая, живая, всем она взяла.
В доме живо осмелела, осмотрясь, она,И игрой азартной с шахом занялась она.
Сам хозяин ставить нарды стал проворно ейИ проигрывать все игры стал притворно ей.
С первой девою, как прежде, дни он проводил,Со второй — в опочивальню на ночь уходил.
Целый день бывал с одною, ночь бывал с другой.Нежен был с одной, желанья утолял с другой.
Оттого, что со второю уходил он спать,Стала первая пожаром ревности пылать.
И хоть шаха ревновала все сильней онаОмрачилась, как за тучей ясная луна,
Но она ему, как прежде, преданной была,И ни на волос от службы шаху не ушла.
Думала: «Судьба, как видно, чудеса творит!Не из печки ли старушки мне потоп грозит?»[312]
И терпела и таила жар она в крови,Но — ты знаешь — от терпенья пользы нет в любви.
Улучивши время, к шаху раз она пришлаИ такую речь смущенно с шахом повела:
«О хосров благословенный![313] — начала она.—Ведь тобой живут законы, вера и страна!
Ты со мной однажды начал правду говорить,Так со мной и дальше должен ты правдивым быть.
Если радостны и ясны дни весны с утра,Так зачем же так ненастны, мглисты вечера?.
Я хочу, мой шах, чтоб вечно дни твои цвели,Чтоб тебе любовь и счастье вечера несли.
Поутру ты мне напиток сладкий дал… Так что жТы мне этот едкий уксус вечером даешь?
Не вкусив, ты мной пресыщен и меня отверг.В жертву льву меня ты отдал, в пасть дракона вверг.
Был так нежен ты, но что же стал ты так жесток?Иль не видишь, что от муки дух мой изнемог?
Ты змею завел, — ты хочешь гибели моей?Коль убить меня задумал, так мечом убей!
В дом к себе меня привел ты, сильно полюбя?..Кто такой игре жестокой научил тебя?
Так открой же мне всю правду! Я изнемогла! —Коль не хочешь, чтобы здесь я тут же умерла!
Заклинаю, шах мой, жизнью и душой твоей —Если правду скажешь — снимешь ты замок с дверей,—
Я и свой замок открою, небом я клянусь,Что во всем тебе, о шах мой, нынче ж покорюсь!»
Шах, ее в своих оковах крепких увидав,Эти речи, эти клятвы девы услыхав,
Ничего от милой сердцу укрывать не стал,Все, что нужно и не нужно, он ей рассказал:
«Страсть к тебе — давно, как пламя, обняла меня,Довела до исступленья и сожгла меня.
Я терпел, но все сильнее сердцем тосковал,Я от муки нестерпимой полумертвым стал.
И горбатая старуха мне помочь пришлаИ, как зелье колдовское, мне совет дала.
И велела мне похлебку бабка та сварить,Той похлебкою сумел я душу исцелить.
Но была тебе, как видно, ревность тяжела.Ты ее душой и сердцем, видно, не снесла.
А ведь воду нагревают только над огнем,И железо размягчают только над огнем.
С горечью на это средство все ж решился я.И прости — твоею болью исцелился я.
Охватил от малой искры жизнь мою пожар,А старуха, как колдунья, раздувала жар.
Но теперь, когда со мною ты чиста, как свет,Больше в старой той колдунье надобности нет.
Надо мной сегодня солнце подошло к Тельцу,[314]И, как видно, зимний холод не грозит дворцу».
Так он много слов прекрасных деве говорилИ вниманием тюрчанки очарован был.
Звезды счастья над главою шахскою сошлись,Он с любовью тонкостанный обнял кипарис.
Соловей на цвет, росою окропленный, сел,И расцвел бутон, певец же сладко опьянел.
Попугай взлетел из клетки, как крылатый дух,И поднос сластей увидел без докучных мух.
Рыба вольная из сети в водоем ушла,Сладость фиников созревших в молоко легла.
Сладостна была тюрчанка, прелести полна,Отвечала страстью шаху своему она.
Шах завесу с изваянья золотого снял,Под замком рудник, сокровищ полный, отыскал.
Драгоценностей нашел он много золотых,Золотом своим богато он украсил их.
Золото нам наслажденья чистые дарит.И халва с шафраном, словно золото, горит.
Не гляди на то, что желтый он такой — шафран!Видишь смех, что вызывает золотой шафран?[315]
Золото зари рассветной по душе творцу.Поклонялись золотому некогда тельцу.
И в румийских и багдадских банях — только таГлина ценится, что, словно золото, желта».[316]
Так кумир прекрасный Чина сказку завершил,Шах Бахрам ее с любовью обнял и почил.
Повесть третья. Понедельник
