Богатырщина. Русские былины в пересказе Ильи Бояшова - Бояшов Илья Владимирович
Добрыня тогда подбоченился, Добрыня тогда расхвастался:
– Я тому Змею о девяти головах грудь топтал, я тому Змею грудь терзал и совсем было его сгубил, да умолил меня, поганый, его не бить, со свету белого не сживать.
Добрыню спрашивают:
– Как же он тебя умолил?
– А вот так: «Не буду я более летать по Руси, не буду хватать детей малых и красных девушек, зарекусь жечь деревни-сёла, губить скотину большую и малую». Да, видно, не сдержал, поганый, данного слова!
Тогда говорят:
– Раз ты, Добрыня, и бил его, и отпустил его, тебе, стало быть, и ехать в Оскориные горы, в Змеиное гнездо выручать Бавушку Забавницу.
У Добрыни бродят в голове зелено вино, мёд пьяный и мёд сладкий. Добрыня отвечает:
– Мне ли, Добрыне, не поехать в Оскориные горы? Мне ли того Змея не повывести?
Как проснулся Никитинец на следующий день, как припомнил все свои обещания, тотчас оседлал он коня, бросился к родимой матушке. Садился он на дубовый стул, повесил свою буйну голову ниже богатырских плеч.
Спрашивает мать Добрыню:
– Чадо моё малое, о чём кручинишься? Не девицы ли над тобой смеялись? Не пьяница ли дурак наплевал в глаза?
Отвечает сын:
– Никто мне, матушка, не грубил, никто меня не кручинил: ни девицы, ни пьяница. Как приехал я на княжий пир, поднесли мне сперва чару зелена вина в полтора пуда. Затем подносили мёда пьяного: чара была в два пуда. После выпил я сладкого мёду: поднял чару в три пуда. Сделался я после тех чар пьяненьким, принялся по половицам похаживать, силой своей молодецкой прихвастывать.
Вдова спрашивает:
– И что же тебе, дитятко, было не по разуму?
Отвечает Добрыня Никитинец:
– Да больно уж, матушка, я на том пиру разгулялся, уж больно себя нахвалил. Накинул мне за это князь Владимир великую службу: послал в Оскориные горы, в Змеиное гнездо достать свою любимую племянницу Бавушку Забавницу.
Молвит вдова Офимья Тимофеевна:
– Говорила я тебе, сынок, недурные слова: не знайся с князьями, не знайся с боярами, не теряй от вина молодецкую голову. Да вот ты меня не послушал.
Добрыня спрашивает:
– Что же ты, матушка, тогда дала мне прощеньице? Что же дала благословеньице?
Отвечает вдова:
– Всё от того, что знаю: как дам прощение-благословение, так уедешь. А не дам – всё равно уедешь! Думай-ка ты, Добрынюшка, не чужой головой, думай-ка своей головой.
Сын понурился и говорит:
– Правда твоя, матушка. Надобно мне с этих пор своей головой думать.
Делать нечего: взялся Добрыня собираться в Оскориные горы. Седлает он своего коня – накладывает потнички на потнички, а войлочки на войлочки. Берёт затем Добрыня седло, подтягивает его двенадцатью подпругами, а тринадцатую кладёт продольную. Подтягивает Никитинец шелковые подтяжечки, и не простого шёлку, а кашиванного. Все шпильки и гвозди у Добрыни серебряные и золотые, а стремена из самого крепкого булата.
Как только сел Никитинец на коня, подошла к нему матушка:
– Дам я тебе в подарок свой платочек! Как будет у тебя не по-старому силушки, могута будет не прежняя, потри им своё бело лицо и могуче плечо – вернётся к тебе сила вдвое пуще прежней. Дам я тебе ещё подарочек: если станет твой конь скакать не по-старому, ударь коня по тугим костям и крутым рёбрам вот этой шелковой плёточкой – поскачет он тогда вдвое пуще прежнего.
Поклонился Добрыня матери до самой земли.
Как говорится, видели молодца сидючи, да не видели молодца едучи: только пыль за ним столбом встаёт, по дороге курится.
Заехал Добрыня в Оскориные горы, а в ту пору Змея о девяти головах в горах не случилось – улетел тот на Русь творить своё чёрное дело. Стал Никитинец разыскивать его гнездо: заглядывать во все норы, захаживать во все пещеры. Долго он по всем горам Змеиное жилище искал. Забрался в одно: сидит там красная девица, княжья племянница Бавушка Забавница, а по ней ползают Змеевы детки. Добрыня девицу на своего коня поднял, вывез из змеиных гор, посадил её под сырой дуб и рассудил так:
– Коли вернусь я сейчас в родную землю, будет поганый Змей по-прежнему на Русь летать, безобразничать, красть красных девушек. Вернусь-ка я вновь в Оскориные горы – дождусь там хозяина и привечу так, как никто его ещё не привечал.
Оставил Никитинец княжью племянницу у того дуба и поспешил обратно. Не успел он до Змеева гнезда добраться, как небо потемнело, чёрные тучи на него взгромоздились, белые облака с него попадали – то Змей о девяти головах к себе домой возвращается.
Увидал Змей Добрыню, усмехается:
– Заехал ты, Добрыня, не в свои места. Того не знаешь – на Руси у меня полсилы есть, в Оскориных же горах её втрое ко мне прибавляется. Потоптал ты у Пучай-реки мою грудь, а здесь не сносить тебе головы.
Набросился он на богатыря, да только тот не сдаётся, хоть и втрое прежней силы у Змея. Бьются они день – не едят, не пьют. Другой день бьются – не едят, не пьют. Принялся у Добрыни конь прихрамывать, да и у самого Никитинца силы уже не по-старому. Вспомнил он про маменькин подарочек: достал платок, взялся им тереть бело лицо да могуче плечо. Стало силы у него вдвое больше прежней. Добрыня тогда Змея подкинул, замял, затрепал: плохо стало Змею. Выдернул Никитинец шелковую плёточку, протянул ею коня по костям, по рёбрам, тот и перестал прихрамывать, а как протянул ещё раз, подскочил конь к самому небу, к самим облакам – здесь Змею о девяти головах и конец настал. Добрыня Змея на мелкие части рассёк, разбросал те части по Оскориным горам, чтобы они не срослись, затем плёткой похлестал всех его змеёнышей – не оставил жить ни единого.
Добрыня Никитинец и Василий Казимирович
ак привёз Добрыня в Киев княжью племянницу, сам князь выскочил встречать Никитинца, насыпал ему полные карманы серебра-золота, повёл к себе в палаты. Устроил Владимир почётный пир на князей-бояр, на удалую дружину. Бояре и дружинники вином и мёдом напивались, разных кушаний наедались, от осетров и лебедей только и остались на скатертях сахарные косточки. Добрыня на том пиру сидит, помалкивает, а Владимир Красно Солнышко всё размахивает белыми руками, поворачивает могучими плечами. Говорит князь:
– Верные мои бояре-дружинники! Кто бы из вас сослужил бы мне великую службу: съездил в половецкую землю к самому хану Батуру Батвесову, свёз бы ему пошлиныдани? Накопилось тех пошлин за двенадцать лет сорок телег красного золота, сорок телег чистого серебра, сорок телег скатного жемчуга, да ещё в придачу к тому сорок сороков ясных соколов, сорок сороков чёрных соболей, сорок сороков гончих псов и вдобавок сорок сивых жеребцов.
Между боярами-дружинниками словно тень пролегла: взялись они толковать-перешёптываться. Больший за меньшего хоронится – ни от большего, ни от меньшего нет ответа.
Сидел между всеми молодой Василий Казимирович. Вскочил тот Василий с места, поднялся с белодубовой скамьи. На ногах его сафьяновые сапоги, каблуки их серебряные, гвоздики золочёные. Стоит молодец, пошатывается, белой рукой подбоченивается:
– Батюшка наш, Владимир-князь! Послужу я тебе верой-правдой, съезжу в половецкую землю к хану Батуру Батвесову. Отвезу ему все дани-пошлины, какие скопились за двенадцать лет.
Владимир обрадовался:
– Так тому и быть!
Наутро Василий Казимирович проснулся и закручинился. Повесил он голову ниже плеч, потупил глаза в кирпичный пол. Надел затем свою чёрную шапку да и подался вон из княжьего терема. Бредёт по киевским улицам: ничего не видит, не слышит.
Навстречу ему Добрыня:
– Здравствуй, удалой добрый молодец! Что идёшь невесёлым? Не нашлось для тебя вчера доброго места? Не налили тебе чары зелена вина? Или кто тебя, Василий, избесчествовал? Или сам в хвастовстве вызвался куда ехать?
Василий мимо ровно бык прошёл.
Добрыня не обиделся. Догнал его, вновь спрашивает:
– Не нашлось для тебя вчера, Василий, доброго места? Не налили тебе чары зелена вина? Или кто тебя избесчествовал? Или сам в хвастовстве вызвался куда ехать?
