Тимур Пулатов - Плавающая Евразия
В руке у нее блеснула та самая сабля, облокотившись на которую сидел Ибн-Муддафи. Она грациозно взмахнула саблей, будто разрезая занавес. Занавес отодвинулся, и из-за ширмы показалась некая пирамидальная конструкция из зеркал, прямых и кривых, сложенных так, чтобы создавать иллюзию… аллюзию… люзию… мюзию… канюзию…
— Оле-ап! — крикнула судья, в которой неожиданно вылупился талант цирковой актрисы, и по мановению ее руки зеркала повернулись причудливым отражением, и Давлятов с удивлением заметил внутри зеркала Бабасоля, прижатого, как куколка в своем коконе. Но вот плечи его стали вытягиваться, раздваиваясь, и от фигуры Бабасоля отделился Шаршаров и застыл с бледным восковым лицом, и оба они — академик и известный беллетрист-возвращенец вытянулись в такой мучительной позе, словно были сиамскими близнецами, с туловищем о двух головах.
— Оле-ап! — подпрыгнула в своих изящных сапожках судья-актриса, сделала реверанс в сторону невидимой публики и, подняв саблю, ловким взмахом рассекла зеркало надвое. Отсеченные половинки зеркала наклонились, и из них вывалились — направо Бабасоль, налево — Шаршаров; ошеломленные своим безболезненным отделением друг от друга, ойи Секунду смотрели, помаргивая, на свою избавительницу. Затем, сообразив, что рассечением зеркал номер не кончается, вскочили и, прижав под мышками те самые фолианты, о которых вспомнил Давлятов, понуро побрели в сторону плахи, сопровождаемые угрюмыми заседателями…
Зеркала заблестели, заиграли лучами, отодвигая изображение, и перед взором Давлятова открылась новая картина.
— Рай! — не сказал, а вздохнул Нахангов и ткнул кулаком даджаля, недовольно заскрипевшего зубами.
— Я и без вас догадался! — капризно ответил ему Давлятов и отодвинул фокус бинокля так, что картина стала просматриваться в деталях, и прежде всего врата, к ним примыкал коридор из чистилища. Как раз в это время через врата ступили самые передние из колонны детей и подростков, которые заполнили коридор по всей его длине, а хвост колонны выдавался далеко внутрь чистилища.
В долгом пути через ад и чистилище их вел аятолла…
— Это же он! — воскликнул Давлятов, вспомнив, что видел уже изображение сего аятоллы в той папке, которую подсунул ему следователь Лют-фи. — Аятолла Чечебени!
— Я и без вас догадался! — буркнул Нахангов, желая взять верх в словесной дуэли.
Едва аятолла переступил через порог рая, сразу же потерял достоинство, в нетерпении побежал по первому кругу вдоль стены, желая скорее шмыгнуть в калитку и попасть в сад, к источнику, чтобы утолить первым делом жажду.
Школьники, следуя его примеру, тоже нарушили строй, в беспорядке разбегаясь в разные стороны. Связки противотанковых гранат болтались у них на шеях, а противогазы, перекинутые через плечи, мешали бежать, но желание достигнуть обещанного источника было столь велико, что школьники не чувствовали неудобства. У каждого в руке Давлятов заметил ключи, изготовленные наспех из какого-то легкого, бутафорского материала. Своими ключами они тыкали в стену, желая попасть в замок калитки, к которой устремился аятолла Чечебени.
Тыкая ключом в расщелину в стене, они ворочали его направо-налево с выражением растерянности и недоумения на лице, и Давлятов, всмотревшись попристальнее, снова воскликнул, увидев, что все они слепы на оба глаза.
«Вспоминай! Вспоминай! Вспоминай!» — просвистел возле его уха назойливый мини-магнитофон, искусственный спутник со звучным именем «Патриция», — тут же чей-то звонкий голос сообщил: «В рай стройными колоннами ступают школьники — девочки и мальчики десяти — двенадцати лет. Выдержав химическую атаку, но потеряв зрение от газа, они не дрогнули, не свернули и вспыхнули живыми факелами под танками врага, чтобы шахидами вступить прямо с поля боя в рай. Примечательно и то, что ни один из миллиона школьников, поднятых в воздух вместе с танками, не выронил из рук ключа от врат рая, выданного каждому из них перед началом сражения аятоллой Чечебени, который лично показал чудеса героизма и также удостоился чести ступить в рай… Приятного им всем отдыха и покоя…»
«Вспоминай! Вспоминай! Вспоминай!»
— Перфокарта, — почему-то вспомнил Давлятов, — соль, трезубец, клозет, корова, пыль, динозавр, утконос, ящер, лошадь Пржевальского, бройлер, куры потрошеные в целлофане — болгарские, цыплята табака, лягушачьи лапки, — и запнулся, почувствовав, что память его забуксовала. — Бюстгал… тер… та… ту. — И историческая память его окончательно провалилась, и, сколько бы он ни пытался вспомнить, ничего не получалось.
А школьники тем временем все шли, просовывая ключи в дыры, в щели на стене, заполняя коридор до отказа, наступая друг другу на ноги, толкаясь и ругаясь, желая поскорее повернуть ключ в калитке и открыть ее, но не находили замочной скважины…
Слабая волна далекого взрыва повернула ракету Давлятова. Она отлетела в сторону, и картина развернулась под иным углом зрения.
Открылся величественный вид моста Сират, выгнувшегося дугой над чистилищем, одним концом упирающегося в твердь ада, другим — в купол рая. Человек на мосту, обогнувший невидимую сторону Вселенной, просматривался висящим вниз головой. Он ступил шаг, покачнулся, и пламя, колышущееся внизу, чуть опалило ему волосы. Человек испуганно поднял руки, чтобы защититься, и выронил ключ. Легкий, бутафорский, он полетел, описывая круги, и путник на мосту ошалело следил за уходящим ключом, не решаясь прыгать за ним.
И тут, будто подброшенная упругой сеткой манежа, стремительно ринулась к мосту та самая судья-актриса, в короткой юбчонке, разрезая воздух желтыми сапожками, и, подхватив на лету ключ, через мгновение положила его путнику на ладонь. Он благодарно кланялся, кланялся… удаляющейся, удаляющейся юбчонке…
И мини-магнитофон в очередной свой прилет пропищал:
— Браво! Бис! Браво! Бис! Увы и ах!
XXVII
Никогда еще наш Шахград не был так спокоен, размерен и даже чуточку беспечен. Слов не хватает, чтобы описать то особое состояние после нервного спада. И впрямь, что-то особое, когда волна, несущая всех вместе, уходит в плавное течение, и каждый, отделившись от общего, снова всматривается в себя, не видя в себе новые черточки, будто всегда был таким. И все же Давлятов, скажем, не совсем такой, но и он убежден, что все осталось так, как было до предостережения.
Но матушка Анна Ермиловна заметила, хотя и поздно и случайно. Когда сын провожал ее, Мелиса и Хури в Москву, она, целуя его на прощание в аэропорту, вдруг воскликнула:
— Да ты весь седой… седой. Какой ты красивый, когда седой! Давлятов растерянно пожал плечами и не понял, к чему она это говорит.
Потом он заторопился — на место, на трамвае — через весь город, к кольцевой дороге, где была та самая квартира, которую приметил дотошный Байт-Курганов. Был густой осенний вечер. Всюду — в скверах, на скамейках по краям тротуаров, на детских площадках — шахградцы были увлечены сейсмоигрой. Ее предложил в последнем своем послании ОСС, который затем объявил о самороспуске.
Послание было выдержано в бестактных тонах, мол, хотя наш прогноз не оправдался, сама по себе угроза землетрясения не исчезла, ибо Шахград стоит на плавающей евразийской плите, которая может в любой момент сдвинуться… И чтобы шахградцы не забыли приобретенных за этот тревожный месяц знаний, предлагались две сейсмоигры — для особ женского пола, под названием «Возбуждение землетрясения в блюде студня», и для темпераментных мужчин «Сейсмическая игра в кости».
Широкую посуду квадратной формы домохозяйки заливали плотным слоем студня. Острым ножом делали вертикальный разрез посередине. И, потряхивая посудой, сдвигали оба куска студня, растягивая параллельно разрезу. Наблюдая за тем, как один студень ползет своим краем на другой… создавалась полная иллюзия движения евразийской плиты на африканскую… в темной толще земной тверди, которая открывалась пока лишь Дав-лятову и Нахангову. Безобидная игра при остром воображении делала очевидцами подземного царства всех остальных шахградцев.
Игра в кости… Давлятов спешил сразиться с новым своим соседом, имя которого никак не мог запомнить — Фоминиади? Фоминиди? Феми-стокл? — игра была порывистой, сопровождалась криками болельщиков… Давлятов бросил свою костяшку, Фемистокл свою шестигранную, с просечками от двух до двенадцати, что отмечало возрастающую силу землетрясения по шкале Рихтера.
Давлятов мнет костяшку в ладони, затем темпераментно бросает. За фортунные цифры «десять» и «одиннадцать» Фиминиди записывает себе ноль очков, а когда случайно костяшка ложится вверх цифрой «два» и так последовательно до «девяти», счастливцу засчитывается десять очков. Значит, есть надежда остаться в живых и при девятибальном толчке.
