Тимур Пулатов - Плавающая Евразия
Давлятов в подавленном настроении вернулся домой, не заметив на улице ни одного паломника. Время приближалось к десяти, и все, естественно, заторопились на площади и скверы, и с ними Анна Ермиловна, воодушевленная тем, что следователь Лютфи, под нажимом общественного мнения, заколебался, засомневался… Еще немного, и Лютфи, а в его лице все шахградское правосудие, выкинет к ногам победной толпы белый флаг. И Анна Ермиловна побежала на решающую встречу с Байт-Кургановым и его группой…
Давлятов решил не выходить из дома — будь что будет, чего не миновать…
Он даже не заметил, как стрелки стенных часов в его кабинете перепрыгнули черту за десять. Почувствовав облегчение, Давлятов снова углубился в работу. Его знания о Салихе пополнились теперь и знанием о Субхане и самом пророке Мухаммеде. Истории переплелись, концами выползая одна из другой и снова запутываясь в клубок, и только Давлятов своим проницательным умом мог отделить одну от другой и направить потом все на самого себя, покопаться в собственной душе, чтобы изгнать оттуда Салиха, вернее, его душу… душу, вселившуюся в него в тот далекий вечер, в фемудянском городе, чтобы возвысить… даром предвидения.
Анна Ермиловна мчалась в это время к дальней кольцевой дороге, в палаточный городок, куда поехали после телепередачи Мирабов с Хури.
А утром она привезла с собой страшную весть о гибели Мирабова. Взволнованная, на грани потери чувств, она рассказала сыну, как ночью кому-то стало плохо из жителей палаточного городка. Еще не очнувшись от сна, почти ничего не соображая, Мирабов не побежал пятьсот метров к палатке больной, а почему-то завел свою машину, сел… В тот момент, когда проезжал через рельсы одноколейной дороги, идущей от завода на складской двор, он машинально нажал на тормоз. Машина резко стала и заглохла. Мирабов засуетился, пытаясь завести машину, и не слышал, как гудел ему паровоз, тянущий один-единственный вагон с щебнем. Машинист не успел, и машину вместе с Мирабовым понесло впереди паровоза волоком и бросило на обочину. Когда машинист выскочил, чтобы вытащить из-под груды Мирабова, Мирабов лишь сделал в его сторону слабый жест рукой… и через минуту был уже мертв…
Странно повел себя Давлятов, услышав историю гибели приятеля. Ни слова не говоря, он бросился через двор, к воротам, боясь, как бы голова его: не лопнула от одной-единственной, сверлящей мысли: «А каково теперь На-хангову без Мирабова? Увидеть бы его сейчас… сейчас… Каково ему без своей урезанной наполовину сущности?..»
Расталкивая толпу паломников, он без стука с бесцеремонным отчаянием бросился к воротам вельможного соседа и увидел Нахангова на том же самом месте, где он вчера вечером простился с Давлятовым. Только вместо кресла-качалки он сидел на старом, обитом красным бархатом кресле, похожем на трон, с высокой спинкой, на резных ножках, художественно украшенном. Нахангов, против обычного, был бледен, подавлен, глаза его с тоской остановились на Давлятове, как бы ища у него сочувствия.
— Простите, — пробормотал, опешив, Давлятов, — случилось невероятное с моим приятелем…
— То, что случилось со мной, еще более невероятно, — будто морщась от боли, проговорил Нахангов. — Кому бы я ни рассказал из своих — не верят. Потому что привыкли видеть во мне человека с железным духом и нервами… а здесь какой-то срыв, не делающий мне чести, но что поделаешь, когда и нас, лиц номенклатурных, туманит слабость… И пусть после этого мы становимся немного сильнее, — Нахангов поднял руку со сжатым кулаком и хотел было потрясать ею воздух, но рука отошла в сторону. — Ночью, во втором часу, едва я лег на кровать, чтобы ощутить сладкую дрему, дрему перед забытьём… я вдруг увидел, ощутил всеми клетками, будто еду на машине, тороплюсь… не знаю, как вам объяснить, — словом, это со мной было! было! Я пережил это ужасное… Как машина моя застревает где-то на рельсах, в нее врезается паровоз на полном ходу, меня разрезает надвое и выбрасывает вместе с искореженной машиной на обочину. Только и помню последний свой миг… машинист наклоняется ко мне, а я делаю в его сторону жест рукой… и все! Адская боль давит мне на грудь, рассекая ее, и я вижу, как душа моя, как облачко, вылетает из рассеченной груди и летит… я лечу, лечу и с высоты вижу, как тело мое лежит, перевалившись за сиденье машины, вижу машиниста, бегущего к своему паровозу, и открытый вагон, груженный щебнем… На крик мой сбежались мои домочадцы, думая, что это я во сне кричу… хотя только один я знаю, что я пережил и что был это не сон, а особое состояние, кома души… — Рассказав об этом, Нахангов вздохнул и почувствовал себя лучше и здоровее, даже румянец вернулся к щекам, толстые губы налились сладострастной краской. Он помрачнел и добавил уже совсем другим, привычным тоном: — Зря я все это вам рассказываю. Глупо! Считайте, что это я выдумал, чтобы подурачить вас… ибо какой номенклатурный работник, испытанный и проверенный во всех изгибах своей души и тела, может всерьез признаться в подобном без того, чтобы завтра же не быть выведенным из здоровой, не знающей колебаний и психологических вывертов номенклатуры?!
— Я так и понял, что вы это просто так рассказали… Воскресная байка, — пробормотал Давлятов, но сам подумал с удивлением: «Интересно, значит, и Нахангов может летать? Как бы нам вместе полететь куда-нибудь… непременно вместе, он как ведущий, а я в свите…»
— Так я вас жду. С сегодняшнего вечера вы перебираетесь в бункер! — еще раз напомнил ему на прощание Нахангов, и Давлятов с завистью глянул на человека, намного быстрее и безболезненнее избавившегося от своей сомневающейся, путающей сущности — Мирабова, в то время как самому Давлятову стоит больших мучений хотя бы расшевелить в себе Сали-ха, чтобы болтался он свободный, готовый в нужный момент выскочить из Давлятова…
XXII
Противоречив и парадоксален ум современного шахградца! Поскольку в крови его замешена и доля фемудянской крови, то применима к нему и эта ветхозаветная поговорка: «Не ведает правая рука его, что делает левая…»
Эта черта характера шахградцев особенно выпукло проявилась в день похорон Мирабова. О человеке, пожертвовавшем своей жизнью ради больного, которого ни разу в глаза не видел, говорили с таким благоговением, будто был это полководец или писатель, прославивший своих земляков-шахградцев на весь мир. За его гробом шел не только весь палаточный городок… когда процессия вышла на кольцевую дорогу за катафалком, покрытым цветами, чтобы переходить от одного квартала города к другому на всем пути до кладбища, на улицы высыпал почти весь Шахград. Правда, с кладбищем произошла небольшая заминка. Вначале Мирабова решили похоронить, как и подобает, учитывая награды и звания покойного — а он был доцентом и имел почетное звание «Заслуженный врач республики», — на кладбище второго класса — «Ситора». Но по ходу, пока процессия двигалась по кольцевой, председатель градосовета Адамбаев срочно вынес постановление о том, чтобы Мирабова хоронили со всеми почестями на кладбище первого класса — «Анор», где покоятся профессора, начальники трестов и директора фабрик, артисты и писатели, славно потрудившиеся на ниве шахградской культуры, но не сумевшие преодолеть ее давящей традиции, чтобы обрести известность за пределами, — словом, средний слой Шахграда.
Адамбаев, таким образом, учел настроение шахградцев, объявивших Мирабова чуть ли не героем, и лишний раз подчеркнул, что граду, живущему в страхе, очень нужны такие жертвенные личности, как доктор-бессребреник, которые бы воодушевляли своим порывом и бесстрашием.
Словом, процессии, к которой приехали с известием из градосовета, пришлось повернуть с кольцевой на одну из улиц, выходящих на проспект, ведущий к кладбищу «Анор».
А сколько было желающих удочерить Хури, оставшуюся круглой сиротой! Хотели даже составить список и разыграть жребий, но Анна Ермилов-на, на правах друга семьи Мирабова, сказала твердое «нет!». Хури будет воспитываться у нее! Как только закончится эта катавасия с землетрясением, она увезет Хури в Москву, где девочка получит и хорошее воспитание и хорошее образование в университете Ломоносова… Поскольку об этом во всеуслышание заявила бабушка другого, не менее известного страдальца Мелиса, споры тут же прекратились и все согласились, что больше всех прав на Хури имеет Анна Ермиловна.
Сама же Хури, узнав о том, как решилась ее дальнейшая судьба, сказала, облегченно вздохнув:
— Я так и знала, что найду сначала свою бабушку — старую московскую баронессу… А она наведет меня на след моих настоящих родителей, плавающих сейчас на двухпалубной яхте по Адриатическому морю…
Противоречивые шахградцы и благоговели перед памятью Мирабова, погибшего от собственной неосторожности, и всем хором требовали освободить Мелиса и его друзей, убивших бродягу Музайму, от которого в свое время, как выяснилось, отвернулся даже пророк Мухаммед…
