Ян Барщевский - Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастичных повествованиях
— Уж которую неделю, — сказал один из них, — он появляется в разных сторонах нашей околицы. Рассказывают, будто заходит он к тем, кто его знает, недолго гостит у них и снова уходит, чтоб бродить по горам и лесам. Он спокойный и добрый, говорят даже, что некоторые видели, как, встретив убогих, он делился с ними куском хлеба или отдавал им последние деньги.
— Видать, он совсем помешался, раз последний кусок хлеба или последние деньги отдаёт другим, не думая о завтрашнем дне; порядочный человек прежде всего должен обеспечить себя; жизнь прожить — не поле перейти, и потому пусть каждый думает о себе. Что это за жизнь — не иметь своей норы, чтоб укрыться от дождя и ветра, — такой человек не заслуживает и доброго слова.
Третий обратился ко мне:
— Как вижу, едешь в Невель; будь осторожен, чтоб не набрести на беду, в наших лесах проезжим подчас небезопасно, да и про того незнакомца Бог знает, что и думать.
— Я не боюсь, — отвечаю, — сокровищ с собой не везу.
— Коли так, то счастливой дороги!
И вся компания, продолжая спорить, вышла из корчмы.
Вскоре после этого пришёл мой товарищ и говорит:
— Коня запряг, поехали дальше; лучше отдохнём возле реки, где много травы и воды.
Сказав это, он помог мне дойти до телеги.
Когда мы были уже на назначенном для выпаса месте, и телега наша стояла на берегу реки, товарищ мой повёл коня туда, где заметил траву погуще, а я остался сидеть под деревом. День клонился к вечеру, кукушка надо мной повторила несколько раз свою печальную жалобу, а неподалёку в кустах соловей не прекращал своей нежной, прекрасной песни; в одиночестве погрузился я в приятные воспоминания.
— Добрый вечер, — сказал кто-то рядом, прерывая мои раздумья.
— Добрый вечер, — отвечаю, — какая тишь повсюду, и как прелестно поют соловьи.
— Но тебе, я вижу, доступна лишь половина этой красоты, ибо хоть и слышишь ты пенье птиц, но не зришь ни небесной синевы, ни весеннего убранства гор и лесов.
— Давно уж скитаюсь по свету, не видя его.
— Худо не видеть света, но худо также иметь острый глаз и зреть самые дальние дали.
— Человек не может видеть и слышать дальше, чем ему позволила природа.
— А веришь ли, что есть на свете чудеса? Я не только вижу и слышу дальше всех, но и могу принимать разные обличья.
— Не понимаю, как человек может менять облик.
— Не видишь меня, потому и не понимаешь.
— Кто ж ты такой? живёшь где-то поблизости? или тоже странствуешь?
— Я — страждущий дух; странствую к вечности быстрей, нежели прочие.
— Твою душу тяготит какое-то беспокойство?
— Да, беспокойство души. Страдальцу трудно быть спокойным; хворый мечется на ложе, чтобы хоть немного унять боль, — так и я, чтоб получить облегчение, то и дело принимаю разные обличия. Расскажу тебе про страшный мой грех: когда исчезли все мои надежды, а душа погрузилась в печаль, вообразил я, будто летучую травку,[210] что приносит покой и счастье, можно найти лишь на кладбищах. Мечтая о ней и разыскивая её цветок, порой до поздней ночи бродил я, словно упырь, меж могил. Размышляя о духах, я позавидовал их счастью и покою — согрешил, ах! и, может, именно тот грех отравил кровь мою, расстроил нервы, потряс всю мою сущность. Тяжкая немочь поразила тело, а слух обострился, и глаза мои сделались подобны очам духа. Вижу и слышу далеко — ужасный это недуг! не в силах переносить его, принимаю разные обличия, но ни в одном из них не нахожу облегчения.
— Что же ты слышал и видел на свете, — говорю я, — что так мучит твою душу?
— Видел диких чудовищ, которые рвали детей и женщин. Внимая воплям этих несчастных, высокие скалы не стронулись с места, а лишь эхом повторили несколько раз стоны страдающих жертв и смолкли. Глядя на эту жуткую сцену, я сам был чудовищем, я проклинал звёзды, которые безучастно смотрели с неба на всё это, и тучи, что не разразились стрелами молний.
Ещё скажу тебе: люди-великаны смотрят на всех свысока, будто на ничтожных карликов, мечтают о славе, но дрожат перед любым ненастьем, даже по широкой дороге идут со страхом и осторожностью, боясь ступить на колючие тернии. Я встречал их, видел мелкие души в великих телах. Вся сущность моя была потрясена! Не знаю, как, но смотрел я на этих великанов сверху вниз и презирал их величие.
Однажды в полдень во время сильного зноя присел я на траве у дороги, чтоб отдохнуть в тени берёзы. По дороге шёл один лукавый, ещё издали почуял я в нём ядовитую кровь, и потому не удалось ему застать меня врасплох, хоть приблизиться ко мне он пытался в обличии змеи, прячась среди кустов и травы. Но он обманулся, ибо и я уже обернулся змеёю: посмотрел он мне в глаза, но не смог выдержать моего взгляда, попятился в кусты и скрылся в чаще леса.
Долгий вышел бы рассказ, если бы я перечислил тебе все обличья, которые неохотно и с болью вынужден был я принимать, бродя по деревням, городам и местечкам. Когда в богатых домах горел свет, кипели танцы, раздавался весёлый смех и шла по кругу чаша, а под соломенной крышей нищий голодный крестьянин поднимал к небу полные слёз глаза, я в облике зверя прятался от проливного дождя под ветвями густой ели, слушая, как ветер шумел в густом лесу.
Видя эти перемены в моей натуре, некоторые меня не понимали, называли беспокойным и диким.
Тсс… слышишь голоса? Кричат: «Волк! Волк!» Они заметили меня — я в облике волка — сейчас начнут стрелять. Прощай! Я спрячусь в чаще леса и навсегда покину эти края.
Там, где он забежал в лес, послышался шелест ветвей, а я сидел и думал о его рассказе, как о чудесном сне. Пришёл мой товарищ и сказал:
— Солнце уже низко, время запрягать коня. Поехали дальше.
— Ты не видел возле меня кого-нибудь? — спрашиваю я.
— Тут не видно никого, — ответил он, — только вдалеке кто-то быстро пробежал через пригорок, не знаю: то ли зверь, то ли человек.
* * *— Это, верно, тот самый незнакомец, — сказал Завáльня, — из-за которого был спор и драка в корчме.
— Наверно, он. В самом деле, страждущий дух. Всю ночь в пути не мог я ни на минуту забыть о нём и, размышляя, всё время видел его пред собой в разных обличиях. Вспоминал спор, что слышал в корчме, ругань и разные домыслы об этом незнакомце. Людское злословие всегда таково! иного похвалами возносят до небес, другого топят, называя бездельником и негодным человеком. Один лишь Бог справедливый судья людям; придёт последний день мира сего, и тогда станет видно, кто как жил на свете и почему принимал разные обличья.
— Рассказ пана Францишека, — сказал Лотышевич, — наводит печаль; упаси Боже иметь такое острое зрение и слух. Ведь тогда бы человек, умеющий сострадать, никогда не смог быть спокоен и счастлив.
— У него все рассказы такие, — сказал дядя. — Помню, поведал он мне про одного человека, который называл себя сыном бури, скитался по свету и нигде не мог найти покоя.
Вечер перед Новым Годом
Облака, словно туман, закрывали небо, возле дома моего дяди застыли в молчании клёны и берёзы, заснеженные ели были похожи на белые столбы, в воздухе сгущался вечерний сумрак, а в комнате на столе горела свеча. Дядя, слепой Францишек, пан Сивоха и пан Лотышевич от рассказов перешли к разговорам о счастливой и несчастной жизни своих знакомых и соседей.
— Вот прожили мы, слава Богу, и ещё один год, — сказал Завáльня. — Я родился и вырос в этих местах, не странствовал в дальних краях, однако немало повидал в жизни; сколько перемен пережил! сколько разных превратностей помню! Если б восстал из гроба кто-нибудь из дедов наших, то, увидев нынешние обычаи, не узнал бы своей родины. Ему бы показалось, что он воскрес в какой-то чужой стране, — до каких же времён доживут мои дети? Расходов на воспитание я не жалею, делаю, что могу, но когда выйдут они в мир из-под ока отца и учителей, пусть уж Бог не оставит их своей заботой и охранит их души от злых и безбожных людей.
— Ах, пан Завáльня, — сказал Сивоха, — мы сами виноваты, что дьяволы размножились в наших краях; причина всему глупость шляхты, жадность и распри панов; не буду долго об этом рассуждать, история эта всем известна, до сих пор ещё не забыли эти вирши:
Кошка Цялiцу забiла,Жук, Жаба Кошку судзiла;А же справа была кепскаТо прэнесьлi да Вiтебска.
А в Витебске что сделали? Кошка был на стороне панов, которые были ненасытны до богатства и хотели получить ещё больше. Кошка, защищённый их протекциями, не прекратил своих дел, а ещё больше погряз во вредительстве. Телица умер за правду, и о нём всегда вспоминают как о добром человеке.
— Вечно у нас так, — сказал пан Лотышевич, — за Двиною в Ушачах собрались на совет.[211]
— Ну довольно уже об этом говорить; когда я слышу такое, меня охватывает скорбь. Вспоминая минувшие печали, дойдём, наконец, до того, что встретим Новый год со слезами.
