Ольга Петерсон - Мифы и легенды народов мира. Том 6. Северная и Западная Европа
Как–то встала она однажды спозаранок, вымела свежим веником полы в доме, потом стала выносить сор за дворовый забор на поле и вдруг слышит, что вдали кто–то заливается плачем. Она тотчас же пошла к матери и сказала:
— Я слышала сейчас, как кто–то жалобно плакал вдали, мне кажется, что голос доносился сюда с того берега моря.
Беззубая Лоухи вышла из дома, стала прислушиваться и сказала дочери:
— Слышу и я тоже плач, только по голосу вижу ясно, что плачет это не ребенок и не женщина — так может плакать муж зрелых лет, у которого давно покрыт подбородок густой бородой.
И, быстро спустив на воду челнок, она взяла в руки весла и направилась к тому месту противоположного берега, откуда слышались жалобные вопли.
Вот подъезжает она к берегу и видит, что в густом ивовом кустарнике сидит Вяйнямёйнен и горько плачет. Лоухи сначала приняла его за самого обыкновенного смертного, судя по его всклокоченным волосам и промокшей одежде.
— Глупый ты, неразумный старик, — сказала она ему с насмешкою, — каким это ветром занесло тебя в наш далекий край?
Вяйнямёйнен взглянул на нее с досадою и отвечал:
— Сам я и без тебя знаю, что попал в дальнюю, чужую, незнакомую мне сторону; сам знаю, что мне здесь хуже будет, чем на родине, и что нельзя мне здесь ожидать себе такого почета, как там.
— Да позволь же спросить, кто ты такой?
— Теперь я и сам не знаю, кто я такой; а прежде слыл я первым между всеми певцами на равнинах Калевалы.
Тут только догадалась Лоухи, с кем она имеет дело, и предложила мудрому старцу отдохнуть под кровом от тяжкой усталости и утолить свою жажду и голод. Бесприютный и печальный Вяйнямёйнен на все согласился, утер свои слезы и, усевшись в челнок вместе с Лоухи, мигом очутился на противоположном берегу, у порога ее дома.
Лоухи высушила промокшую насквозь одежду Вяйнямёйнена, напоила его, потом посадила за стол против себя и стала спрашивать:
— Скажи, пожалуйста, отчего же это ты так горько плакал там на берегу, да и теперь все сидишь, понуря голову?
Вяйнямёйнен слишком хорошо знал, что злая и жадная Лоухи никого не отпускает из своего царства без дорогого, тяжкого выкупа, и заранее тужил при мысли, что ему, быть может, долго не придется вновь увидеть своей родины, потому что Лоухи могла потребовать от него невозможного.
— Как же мне не грустить и не плакать, — отвечал он, — когда вот несколько дней сряду носило меня по бурному морю, истомленного, измученного прибило наконец к чужому берегу, на который мне и смотреть–то постыло; мне здесь каждый сучок глаза колет, каждая ветвь грубо хлещет меня по лицу. Мне здесь все чужое, один только ветер мне знакомый, только одно солнце и ласкает здесь меня, бедного, на этой горькой чужбине.
— Ну, полно тебе грустить! — продолжала хитрая ведьма. — Будто не все равно, ведь и здесь также буду я кормить тебя сладким мясом жирных лошадей и поить крепким медом.
— Что мне в этом? — с досадою отвечал Вяйнямёйнен. — По мне лучше на родине напиться чистой воды из башмака, чем на чужой стороне пить мед из золотого кубка!
— Ну, уж если тебе так хочется вернуться на родину, так я, пожалуй, отпущу тебя, и дорогу тебе укажу, и сани тебе дам, только с уговором…
— Требуй чего хочешь, — с радостью отвечал ей премудрый старец, — если хочешь серебра или золота, так бери его сколько угодно!
— Что мне серебро и золото, — отвечала Лоухи, слишком хорошо знавшая могущество Вяйнямёйнена, — на что оно мне? Золото и серебро — пустяки; я от тебя потребую чего–нибудь поважнее. Я дам тебе лебяжье перо, каплю молока, клочок бараньей шерсти да зерно гречихи, и из них должен ты сковать мне мельницу Сампо и сколотить к ней пеструю крышку. Если ты сумеешь это сделать, так я не только отправлю тебя на родину, но еще сверх того отдам за тебя старшую и самую красивую из дочерей моих.
На это старый и мудрый Вяйнямёйнен покачал головой и сказал ей;
— Нет, я не сумею выковать тебе Сампо, не сумею сколотить к нему пеструю крышку. А вот, если ты меня отпустишь на родину, так я обещаю тебе, что заставлю брата своего Илмаринена выковать для тебя Сампо. Он ведь такой кузнец, какого и в целом свете не найти; посмотри–ка на небо: ведь это его работа — он выковал эту крышку для воздуха, да так искусно, что ты на ней нигде не отыщешь следа его клещей или молота. За него и дочь свою выдай; видно, не мне на долю выпало счастье быть ее мужем; только отпусти меня.
Лоухи взяла с него слово, что он вместо себя пришлет своего брата–кузнеца и заставит его выковать ей Сампо, это чудное сокровище, в котором должны заключаться все блага жизни; потом усадила его в сани, дала ему в руки кнут и вожжи и сказала:
— Как поедешь ты на родину, не выходи из саней, пока конь твой не устанет, не гляди по сторонам, пока не завечереет, не поднимай головы, пока не доедешь до дому, а не то — не миновать тебе беды.
И помчался Вяйнямёйнен на родину, весело помахивая кнутом, не оглядываясь ни направо, ни налево и только все понукая свою лошадь, быструю, как ветер.
III
Долго и шумно мчался мудрый певец финнов по пути к своей родине; ничто не отвлекало его внимания от мысли, что он вскоре опять увидит все дорогое, милое и близкое ему, когда вдруг, на одном повороте дороги, он явственно расслышал вверху, над своей головой, стук колеса прялки.
«Что же бы это такое могло быть? » — подумал Вяйнямёйнен и, позабыв обо всех предостережениях Лоухи, поднял вверх голову. И что бы вы думали? На облаках, ярко освещенных солнцем, сияла чудная радуга, а на радуге, словно на простой скамейке, сидела та самая рукодельница — дочка Лоухи, что так смело решалась спорить с самим солнцем. Одежда ее блистала яркими цветами, а руки быстро работали над серебряной пряжей; дело так и кипело в руках у нее, так и кружилось золотое веретено, то поднимаясь, то опускаясь и туго обматываясь тонкой серебряной нитью.
Вяйнямёйнен как взглянул на нее, так и остолбенел: и вожжи бросил, и коня остановил, и из саней вылез — стоит себе да все наверх смотрит и глаз оторвать не может от рукодельницы–красавицы. Стоял он, стоял да вдруг и стал звать ее с собой в Калевалу.
— А что мне там делать, на твоей родине? Мне ведь и здесь хорошо! — отвечала с улыбкой лукавая дочь Лоухи.
— Там ты выйдешь за меня замуж, будешь печь мне медовые хлебцы, варить крепкое пиво да в окошечко любоваться на зеленые равнины Калевалы.
— Нет, не пойду я за тебя, старика, да и ни за кого не пойду, кроме того человека, который легко выполнит все трудные задачи, какие я ему задам.
Вяйнямёйнен, понадеявшись на свою мудрость и силу, вызвался легко решить всякую задачу, какую бы ни вздумалось ей предложить ему. И не раз заставил он ее поломать голову над хитрыми выдумками, потому что действительно разрешал их легко и быстро. Но дочь Лоухи была мудрейшею из женщин после своей матери и наконец придумала для Вяйнямёйнена труд по силам.
— Вот тебе обломок моего веретена, — сказала она, — сделай мне из него лодку и так спусти ее на воду, чтобы тебе не пришлось ни коленом толкать ее, ни плечами двигать, ни руками тащить.
«Никто лучше меня в целом свете не сумеет построить лодку», — подумал про себя Вяйнямёйнен, взял закругленный конец веретена и отошел в сторонку.
Там принялся он рубить и строгать. Рубит день, рубит два; на третий день, когда лодка была уже почти окончена, злой дух Хийси и брат его Лемко, невидимо уцепившись за топорище, тяжело повисли на обухе и направили острое лезвие в колено премудрого. Кровь пошла из раны такими ручьями, что скоро затопила все окрестные лужайки. Вяйнямёйнен стал было нашептывать разные наговоры, чтобы остановить кровь, но не мог припомнить тех сильных слов, которые будто ключом замыкают самые глубокие раны: кровь все продолжала течь ручьем из его колена. Тогда Вяйнямёйнен, видя, что вся его работа пропала, оттолкнул ее от себя и в отчаянии стал вырывать на лугах дерн целыми кусками, целыми кучами собирать листья, засыпая и затыкая рану свою чем попало. Все было напрасно — кровь бежала по–прежнему. Тут уж не вытерпел Вяйнямёйнен: истекая кровью, зарыдал он, как ребенок, вскочил в свои легкие санки и пустился искать по свету знахаря, который бы сумел заговорить его рану.
Долго скакал он по селам и деревням и по пустынным проселкам, останавливаясь у каждого жилья, у каждого перекрестка и всюду расспрашивая:
— Не найдется ли где человека, который бы взялся заговорить мою рану и остановить кровотечение?
И никто не брался за такое трудное дело. Наконец, когда он, остановившись перед одной низенькой и дряхлой избушкой, жалобным голосом повторил свой вопрос у дверей ее, ему в ответ прохрипел с печи дряхлый–предряхлый старик:
— Я могу заговорить твою рану и остановить твою кровь, если ты сумеешь рассказать мне, откуда взялось на земле железо и с которых пор сделалось злым?
