Русская фольклорная демонология - Рябов Владимир
Женщина рассказывала. Сижу я, спину к печке жму. Зашел вот такой маленький мужичок, немного от пола, и говорит: «Через три дня война кончится». Война и кончилась через три дня. Это домовой был, наверно[878].
К домовому могли целенаправленно обращаться и во время гаданий. По сообщению из Олонецкой губернии, на Святках девушки пытались «в лице дворового увидеть своего суженого» (вероятно, подразумевается, что явится дворовой в облике будущего мужа; сравните сюжеты, в которых черти приходят к девушкам во время гадания или на Святки под видом женихов)[879]. Для этого надо было спуститься на третью ступень лестницы, ведущей в хлев, и, нагнувшись, посмотреть промеж ног[880]. В рассказе из Вологодской губернии девушка, задумавшая погадать на Святки, отправилась в нежилую избу, зажгла свечку, поставила перед иконой, взяла зеркало, надела себе на шею хомут и села на печной столб. Смотрясь в зеркало, она сказала: «Дворовушко-батюшко, покажи мне жениха, за которого я выйду замуж». История закончилась печально: явившийся домовой задушил девушку[881].
Завершая раздел о характерных действиях домового, следует сказать, что его образ совмещает в себе враждебные, «демонические» проявления с функциями «хозяина», патрона, покровителя хозяйства и семьи. С одной стороны, он может причинять людям много беспокойства и даже вреда, в то же время ему приписывают черты, парадоксальные для нечистых духов, таким образом домовой выделяется на фоне других демонов. Этот особый статус отражен в ряде мотивов: в отличие от чертей, домовой не боится ладана, святой воды, икон[882], чертополоха[883] и, наоборот, любит, когда в хлеву висит иконка[884], или даже живет в переднем углу под иконами, «где-то за иконкой живет, прячется»[885]. Согласно свидетельству из Новгородской губернии, с домовым принято христосоваться на Пасху: «положу в блюдечко яичко и говорю: “Дворовой батюшка, дворовая матушка, со своими малыми детушками, Христос воскресе!”»[886]. Как особенный персонаж, «свой» демон, домовой выступает в роли защитника от нечисти. По свидетельству из Вологодской губернии, для того чтобы изгнать нечистую силу из подполатья (пространства между полатями и полом), туда ставили хомут, «думая, что вместе с хомутом в избу входит и домовой, который не любит нецистых и выгонеёт их из подполатья»[887]. Подобно баннику и обдерихе, домовой может защищать «напросившегося» к нему на ночлег человека от других демонов[888].
Раньше в Бодайбо наши ходили. И там приискатели, охотники ли, зимовье построили.
Вот этот Стренчев и рассказывал:
«…Прихожу, гыт, остановился ночевать в этом зимовье. Сходил, воды принес, затопил печку. Но прежде всего попросился, что, хозяин, пусти меня ночевать! — это как обычай.
Сварил чай, попил, покурил… И вот, сколь уж время было — не знаю…
…Подул ветер, зашумело все и — залетат… Дверь распахнулась, залетат…
— Ага, у тебя человек! Давить будем!
А этот говорит:
— Нет, не будешь. Он у меня выпросился, — это хозяин-то, домовой [говорит — В. Р.].
И вот они сцепились. Возились, возились — хозяин все-таки того выбросил. И тот засвистел, ветер зашумел…
Я, гыт, уж не в себе, думаю: «Ежели бы не попросился, то, значит, все — отработал бы!»
Он видеть-то их не видел, а только слышал возню-то иху, разговор[889].
Защита от домовогоТе или иные меры для предотвращения вреда, чинимого домовым, во многом зависели от того, воспринимался ли он в конкретном регионе как «норма» (хозяин и опекун хозяйства) или как «аномалия» (поселившаяся в доме нечистая сила). В первом случае чаще прибегали к задабриванию, жертвам и подаркам; во втором домового стремились изгнать. Закономерно, что по некоторым свидетельствам на «северного» домового-хозяина не действуют «классические» обереги от нечистой силы; от его «шалостей» не спасают ни чудотворные иконы, ни водосвятные молебны, ни ладан[890].
Для того чтобы жить в мире с домовым, необходимо себя правильно вести, то есть соблюдать ряд запретов и предписаний: устраиваясь на ночлег в лесной избушке, «проситься» у домового[891], не ложиться спать, не раздевшись («домовой приснится»)[892], не спать летом на сарае, особенно если там есть сено (спать следует на соломе)[893], подбирать скотину определенной масти.
Домового задабривают: зовут с собой обедать, при этом ставят для него особый столовый прибор[894], оставляют ему на шестке[895], на столе или в темном углу[896] кашу, ставят на двор водку и пироги[897], оставляют на ночь открытый стакан с водой (считается, что домовой питается паром от еды и воды)[898], кладут под кормушку для скота нюхательный табак[899]. Согласно рассказу из Вологодской губернии, мужик, желая задобрить домового, связал ему рукавицы из белой овечьей шерсти, причем обе левые (на правую руку домовой не возьмет)[900]. Похожий мотив отражен и в описании ритуала из Нижегородской области: во дворе для домового вешают лапти, причем обязательно оба левые или оба правые. Считалось, что домовой «запутается», пытаясь надеть лапти, и не будет мучить скотину. Если же повесить разные лапти, то домовой «обуется и укатит» (убежит)[901]. По сообщению из Тульской губернии, для задабривания домового перед каждым большим праздником или накануне поста ему приносят еду и ставят ее на дворе со словами: «На, хозяин, разговейся (или заговейся, или угостися) куском с пирожком». Если домовой съест угощение — «будет добро», если не съест — значит, домовой «сердит» и требуется как-то дополнительно задобрить его, иначе он «наделает каких-либо неприятностей по двору»[902]. Согласно нижегородскому поверью, домовой принимается безобразничать, когда ему становится скучно. Чтобы развеять скуку домового, по углам комнаты следовало разложить неигранные карты и сказать: «Домовой-домовой, вот тебе карты, сиди и играй, а мне не мешай»[903]. Перед отъездом следует вымыть и прибрать дом, «чтоб домовому хорошо жилось, а то плакать будет»[904].

Домовой. Иллюстрация из журнала «Нива».
Нива. Иллюстрированный журнал литературы, политики и современной жизни. — №№ 23–24. — Санкт-Петербург: Издание А. Ф. Маркса, 1875