В. Обнорский - Энциклопедия классической греко-римской мифологии
III. Философская мысль в данную эпоху еще более чем прежде стала носительницей того элемента Я., который в дельфийскую эпоху был связан с религией и лишь в аттическую от нее отделился – морали. Теперь активная религия почти совсем перестала быть источником и вдохновительницей нравственности; Дельфы занимались только политикой, притом довольно мелкой, как духовная столица Этолийского союза; новые культы ничего этически ценного не внесли, скорее наоборот (Сирийская богиня потворствовала половой разнузданности, герметизм и родственные секты со своей магией возбуждали любостяжание и мстительность); даже мистерии, как можно судить по презрительному отзыву Диогена, уже в IV в. погрязли в обрядовом формализме, в ущерб своей нравственной идее. В образовавшийся пробел вступает философия, причем к обоим активным направлениям IV в. (киникам и академикам) присоединились в III в. еще два – стоическое и эпикурейское. Из них академическое существовало более для избранных умов: все же оно, в лице некоторых своих представителей (например, Крантора), не брезгало обращаться и к более широкой публике, чтобы рассеять страх перед смертью и утешить в потере дорогих людей; отголоски этих учений мы находим даже в полуграмотных надгробных надписях, которых из этой эпохи сохранено немало. Настоящими проповедниками добродетели среди простонародья были киники – «опростители» той эпохи, надевавшие «суму Диогена» и ходившие в народ учить его, что добродетель довлеет себе и счастье не зависит от внешних благ, всего же менее – от богатства. Одним из наиболее замечательных был утешитель страждущих, Кратет, «добрый гений», как его называли (agathos daimon). Были между ними и низменные личности; вообще киники и в хороших, и в дурных своих чертах напоминают францисканцев; «суме Диогена» соответствовала символическая corda di S. Francesco. Эпикуреизм удалил богов в «междумирия», сделав их объектом гораздо более эстетического, чем этического поклонения; его этика была совершенно иррелигиозна, но, впрочем, достаточно строга и даже аскетична. Более положительно относился к государственной религии стоицизм; правда, он был склонен к пантеизму, но помимо божества, оживляющего весь мир, и его частичных преломлений, он признавал и всех государственных богов, допуская их тождество с указанными преломлениями, или же их происхождение, путем апофеоза, из добрых людей. Важнее всего было то, что стоицизм допускал «божий промысел» (pronoia), сказывающийся, между прочим, и в том, что он открыл человеку возможность, путем обращения к нему, раскрыть, насколько это для него полезно, завесу будущего; этим была признана возможность и целесообразность вдовства. С этой точки зрения стоицизм был самым благонадежным из философских направлений. Но именно в силу своего терпимого и доверчивого характера, стоицизм сделался покровителем новой науки, которая как раз в данную эпоху стала овладевать умами и распространяться по греческому (и греко-римскому) миру, – астрологии. Происхождения она была восточного, вавилонского: сближение Греции с Востоком при Александре Великом открыло для нее пути в Грецию. Планетные божества были отождествлены с греческими, так что внешний повод к соблазну был устранен; все же всякому адепту астрологической науки было ясно, что планетный Зевс, связанный в своих движениях и ничуть не человекоподобный, имел мало общего с тем земледержцем, которому поклонялись в Олимпии и которого изобразил Фидий. Вообще астрология содержала зародыши новой метафизики, которая плохо уживалась с общегреческой и со временем причинила немало хлопот и христианству. Прежде чем проследить дальнейшие судьбы греческого Я., следует бросить взгляд на развитие римского Я. вплоть до его слияния с греческим в единое греко-римское.
Литература. Plew, «Die Griechen in ihrem Verhaltnis zu den Gottern fremder Volker» (1876); Lafaye, «Histoire du culte des divinites d'Alexandrie hors de l'Egypte» («Biblioth. des ecoles franc. d'Athenes et de Rome», вып. 33, 1884); Reitzenstein, «Poimandres» (o герметизме, 1904); Bouche-Leclercq, «L'Astrologie grecque» (1899); Зелинский, «Умершая наука» («Вестник Европы», 1901, октябрь-ноябрь).
§ 11. Национальная римская религия. Греческие божества с самого начала, насколько мы это можем проследить, были трансцендентны, т. е. предполагались живущими своей личной жизнью, независимо от того элемента природы, которым они непосредственно управляли; так, например, Деметра – богиня урожая, но она в то же время богиня-мать, потерявшая свою дочь и ищущая ее, и т. д. Напротив, национальные римские божества имманентны, т. е. живут исключительно каждый в своем элементе природы: Церера, например – божественная сила, проявляющаяся в росте хлеба. Будучи имманентны, они в то же время актуальны, а не субстанциальны. Церера – богиня не просто хлеба, а именно растущего хлеба; посеянный, цветущий, пожинаемый хлеб ведают другие божества. В силу своей актуальности эти божества расплывчаты (а не определенны, подобно греческим) и допускают постепенную дифференциацию и интеграцию: чем ближе кто стоит к акту, тем сильнее будет он дифференцировать проявляющуюся в нем божественную силу (так, в посеве хлеба признавали действие двенадцати различных божеств), и наоборот – чем далее, тем более эти отдельные проявления божественной силы сливаются в одно общее божество. Но сила божественна, т. е. допускает поклонение себе только в том случае, если она представляется как воля; римские божества представлялись именно как разновидности или преломления мировой воли. Мировая воля непосредственно понятна человеку, потому что представляется ему аналогичной с его собственной, личной волей. Из этой аналогии вытекали два последствия: 1) представление о склоняемости также и мировой воли в ее отдельных преломлениях, путем молитв, обетов, даяний и т. п.; на этой почве возникло римское богослужение. Это богослужение было аналогично с греческим в эпоху религии Зевса: жрецами были глава семьи – за семью, глава государства, т. е. царь, – за общину (на этом различии покоилось различие между sacra privata и sacra publica, частным и государственным богослужением). Обряды богослужений предполагались установленными отчасти путем откровения, отчасти путем опыта; они были довольно сложны и требовали очень тщательного исполнения, так как при малейшем упущении божество, a priori отнюдь не склонное помогать человеку («любящего бога» Рим познал лишь благодаря Греции), признало бы его недействительным. За чистотой исполнения наблюдали так называемые pontifices (слово неразгаданное), первоначально советники царя в религиозных делах, позднее, после изгнания царей, присвоившие себе всю инициативу в ущерб чисто пассивному rex sacrorum; им подвластны были весталки. Одной из величайших милостей бога человеку было то, что он путем разных примет (главным образом полета птиц) давал человеку залог успеха или неуспеха его предприятий; но знание этих примет и условий их действительности было довольно трудным и сложным делом, и в нем царскими советниками были авгуры. По римским понятиям, для каждого государственного дела царь (позднее – старший магистрат) должен был заручиться залогом расположения богов, так называемая auspicia. 2) Вторым последствием аналогии между мировой и индивидуальной волей было представление о божественности также и этой последней: личная воля каждого человека, как преломление мировой, божественна. Эту божественную личную волю римляне называли гением – представление чисто римское, далеко не совпадающее с греческой и общечеловеческой душой (культ душ в Риме тоже существовал, но так как он принципиально не отличался от греческого, то о нем здесь речи не будет). Как при группировке личностей личные воли интегрируются в коллективную волю, так и личные гении допускают соответственную интеграцию: есть гении семей, родов, корпораций, есть, стало быть, и гении общины. Гением первоначальной римской общины на Палатине был Марс; точно так же и всякая другая община имела своего гения. На этом основано политическое значение гениев. Когда произошло слияние между общинами палатинской и сабинской на Квиринале, оно представилось как союз между гениями обеих, Марсом и Квирином, состоявшийся под покровительством бога молнии, карающего клятвопреступников, – Юпитера; эта троица была поставлена во главе совокупной общины и всем ее членам были даны определенные жрецы, flamines. Таким образом, в Риме, как в Греции, договорное начало привело к установлению жречества. Точно так же позднее, когда при Тарквиниях состоялось приобщение к Риму этрусских и латинских городов, этот новый союз был представлен как союз этрусской Минервы и латинской Юноны, под покровительством того же Юпитера, и этой новой троице был основан культ на знаменитом отныне Капитолии. Все эти и другие религиозные формации были последствием обоготворения мировой воли во всех ее преломлениях и обеих зиждительных сил в национальной римской религии, дифференциации и интеграции; в силу их римское божество по своей природе было «единым во многих и многим во едином» и содержало в себе зародыш монотеизма: путем последовательных интеграций римский народ должен был дойти до познания единого бога. Это развитие было задержано процессом, начавшимся уже при Тарквиниях – эллинизацией римской религии (см. ниже). Относясь в принципе доброжелательно к приобщению неримских божеств, Рим, тем не менее, питал наибольшее уважение к своим исконным богам. Это были его боги-старожилы (indigetes); им были посвящены древнейшие праздники, признаваемые государственным месяцесловом (fasti). Старожилам противополагались «новоседы» (novensides); таковыми были до Тарквиниев лишь италийские божества, но вскоре по изгнании Тарквиниев к ним присоединились, как мы увидим, и греческие.
