Как становятся предателями (СИ) - Кацман Изяслав
И в других землях острова зерно станет моим оружием: достанется оно только тем, на кого можно рассчитывать в качестве агентов центра в предстоящем установлении полного контроля над Пеу. Узким кругом в лице Рамикуитаки, Ванимуя, Шонека и вашего покорного слуги уже не раз и не два обсуждали, кому из «сильных мужей» Кехета, Сунуле, Кане, Темуле и Тесу суждено сохранить и преумножить влияние, а кому обратиться в ничтожество, возможно вместе со своими подданными. Как ни странно это звучит, но наиболее полной картиной владел Вестник – разумеется, через своих воспитанников.
Не знаю, мучился ли старый тоутец угрызениями совести – внешне необходимость соучаствовать в организации направленного голодомора у него никак не проявлялось. Напрямую же спросить у меня язык не поворачивался. Мне и самому-то не по себе становилось от взятой на себя ноши определять – кому жить, а кому умирать. И слабым оправданием служит тот факт, что закупаемого зерна не хватит прокормить все триста тысяч папуасов, а двести тысяч «мер» – это верхний предел, на который хватило доверия ростовщиков Внутриморья. Хиштта в своих письмах весьма прозрачно намекал, что выданные ему ссуды – это даже большего того максимума, на который мы могли рассчитывать на фоне грядущего палеовийского вторжения.
А вот насчёт Бонко я лично ещё не определился. С одной стороны, мне не нужно чрезмерное усиление какой-либо из местных сил в столь отдалённой от Западной равнины части острова. Руки дотуда дойдут у меня нескоро, если вообще дойдут. Но с другой, Такумал в глазах моих орлов по прежнему являлся «олени востока» братства «пану макаки», то есть одним из своих. Кроме того, там оставалось столько людей, что-либо значивших в моей жизни….
Глава 5
Глава пятая
В которой герой посещает места, памятные ему по былым годам, а потом получает обнадёживающие известия на фоне сообщений о неприятном.
Да, тенхорабитский анклав на сонавском побережье впечатляет. Особенно, если знаешь, что всего пять лет назад здесь не было ничего, кроме голых камней, перемежающихся с разреженными зарослями кустарника, да нечастых очагов зелени возле совсем уж редких ключей и ручьёв.
Главное селение мигрантов из Внутриморья совсем не напоминало то скопление неказистых хижин-времянок, которое я наблюдал в прошлое моё посещение этих мест. Теперь оно тянулось двумя параллельными улицами, соединёнными несколькими перемычками-переулками. С возвышения, на котором находился административный центр вохейского поселения – молитвенный зал, служащий также и для общинных собраний по разным поводам, школа, лекарский дом, управа – всё как на ладони. На задах участков разбиты огороды и молодые ещё сады. Навскидку – соток по двадцать-тридцать на двор. Планировка идеально прямая; дома из кирпича, по большей части двухэтажные, смотрят наружу открытыми фасадами. На восточном краю селения с десяток строящихся особняков в разной степени готовности: от фундамента до уже настилаемой крыши. Рядом с пристанью отдельным красно-коричневым прямоугольником выделяется барак для вновь прибывших – так же построенный «не-по-вохейски». Меня весьма удивило отступление от архитектурных канонов Внутриморья, где жилища отгораживались от внешнего мира глухими высокими стенами с одной-двумя дверьми, и даже не всегда с узкими окнами-бойницами на верхних этажах. Я не преминул поинтересоваться у Курот-Набала, который выступал гидом в ознакомительной экскурсии, относительно столь радикальных новаций в облике зданий.
«На Вохе или Тоуте каждая семья сама по себе. Отдельно ведётся хозяйство. Отец семейства является полноправным владыкой над своими домочадцами. И не принято посягать на власть глав семей. Потому и дом – это крепость для семьи. В случае нападения в его стенах можно отсидеться и отбиться, если повезёт» – охотно объяснил староста Вохе-По – «В родных местах наши братья вынуждены были подстраиваться под общепринятые правила, в том числе и в строительстве жилищ. Тем более что часто они доставались от дедов и прадедов. Но на новом месте мы решили, что нужно устраивать наши селения и дома по-новому. Наша община – одна большая семья. Идущим Путём Света и Истины незачем отгораживаться от своих соседей глухими стенами. Кроме того, мы признаём власть отцов семейств над женщинами и детьми только до того предела, за которым она не превращается в тиранию и насилие. Каждый участник общины, достигший определённого возраста и доказавший делом свою взрослость, имеет право высказываться на собраниях. И женщинам такое право дано. Решают, конечно, главы семей. Но решают они во благо всех – от мала до велика. И, разумеется, жены и дети могут обратиться к соседям или суду общины, в случае если хозяин дома притесняет их. А открытость наших жилищ не позволяет прятать мерзость за глухими стенами. Что до защиты от внешнего нападения, то стараниями типулу-таками Раминаганивы и Сонаваралинги-таки жителям Ухрат-Ума не грозит опасность от ближайших соседей».
«Но, тем не менее, стену, ограждающую ваше селение, строите» – замечаю я.
В отличие от идеальной геометрической планировки жилых кварталов, защитный периметр представлял собой ломаную линию, сообразно с рельефом местности то почти вплотную приближаясь к застроенной части Вохе-По, то уходя вдоль овражных откосов на десятки перестрелов от жилья. Впрочем, большая его часть была на данный момент только намечена. Лишь восточную сторону селения – от моря до верхушки невысокого бугра почти напротив «административного» квартала – можно считать уже прикрытой.
«Покровительство со стороны правителей страны не защищает полностью от лихих людей» – отвечает Курот-Набал – «Вот и решили огородить Ухрат-Ум. От небольшой шайки достаточно: скорее даже не преградить путь внутрь, а затруднить уйти с награбленным. Если же под этими стенами появятся такие враги, которые смогут сломить ту защиту, что способны выставить жители, то это будет означать, что и вся земля Пеу ими будет покорена, и никакие стены здесь не помогут».
Мой взор цепляется за медленно вращающиеся лопасти ветряков: несколько штук на морском берегу, ещё пара на южной стороне селения. «Это и есть те самые солеварни, в которых всё делают ветер и солнце?» – показываю в их сторону.
-Да – отвечает тенхорабитский голова – Сейчас работают только три ветряных машщини. Одну чинят, а ещё одну до конца не доделали.
-А те для чего? – спрашиваю, показывая на юг.
-Та, что ближе к стене – качает воду из тех вон прудов в сады – поясняет пожилой вохеец, протягивая руку в направление блестящих водой впадин между холмами – А стоящая в центре мелет муку из этеша. Только в эти дни молоть нечего, урожай через луну будет.
-С нашим заказом справитесь? – имею в виду поставку большой партии соли для заготовки рыбы.
-Должны – пожал плечами Курот-Набал.
Живя на острове, грехом было бы не попытаться предотвратить наступающий голод с помощью даров моря. Потому я сразу же, как только замаячила перспектива бешеного неурожая, принялся за организацию рыболовных артелей по всему западному побережью Пеу. Задействовал, в том числе, и Рохоке, который благодаря дружбе с самим Сонаваралингой-таки успел превратиться в главу целой команды рыболовов и охотников на морского зверя. Вот только славный добытчик местных моржетюленей жестоко меня разочаровал: добыть-то можно хоть тысячу гиликуму, и к ним вдобавок сто сотен корзин разнообразной рыбы, но вся эта гигантская груда еды пропадёт – конечно, нынешний год выдался на удивление сухим, но даже завяливание на солнце не гарантирует сохранности хотя бы одну луну. Коптить наловленное – тоже не выход, столько дров не наготовишься. Короче, нужна соль.
В прежние годы её выпаривали кустарным способом по всему побережью – в небольших количествах, достаточных для собственного потребления и немного на обмен. Исключение составляли ванка, западные соседи бонкийцев. На мелководьях залива, по берегам которого они обитали, было удобно добывать соль: достаточно отгородить кусок затопляемый во время прилива, чтобы через пару-тройку дней на этом месте черпать рассол, который можно использовать и в жидком виде, подливая в пищу. Для бартерных же сделок рапу выпаривали до кристаллического состояния. Опытные мастера своего дела добивались того, что продукт совсем не горчил. Впрочем, многие папуасы даже находили в горечи свою прелесть.
