Народ - Украинские сказки и легенды
— Не бей меня, Иван-царевич! Я тебе в великой беде пригожусь!
Пожалел он его — не убил.
Идет и идет, клубочек впереди катится, а он за ним следом идет и дошел до самого синя-моря. Видит — лежит на берегу щука зубастая, без воды пропадает на солнце. Он хотел ее взять да съесть, а она и просит:
— Не ешь меня, Иван-царевич. Кинь лучше в море, я тебе в большой беде пригожусь!
Бросил он ее в море, пошел дальше. Вот и дошел уже до самого тридесятого царства. Глядь — стоит хатка на курьей лапке, камышом подперта, — а то б развалилась. Он вошел в ту хатку, а там лежит на печи баба-яга, костяная нога, ноги на печи раскинула, а голову на край положила:
— Здравствуй, Иван-царевич! Волей или неволей пожаловал? Сам ли от кого прячешься или кого ищешь?
— Нет, бабуся, не прячусь я, а ищу свою жену милую, жабу зеленую.
— Знаю, знаю! — говорит баба-яга.
— Где ж она, бабуся? Скажите!
— У моего братца в работницах служит.
Вот и начал он ее упрашивать, чтоб сказала, где ее брат живет, а она и говорит:
— Есть там на море остров, там его дом находится. Только смотри, чтоб беды тебе не было: как увидишь ее, хватай поскорей и беги с ней без оглядки.
Поблагодарил он бабу-ягу, пошел. Идет и идет, дошел до моря, глянул — а морю и конца-края не видно. И где тот остров, кто его знает! Вот бредет он по-над морем, голову понурив, печалится. Вдруг выплывает щука:
— О чем, Иван-царевич, печалишься?
— Так, — говорит, — и так: есть на море остров, да никак не могу до него добраться.
— Не горюй! — говорит.
Ударила хвостом по воде — сделался такой мост, что и у царя такого нет: сваи серебряные, золотые перила, а помост стеклом настелен, — идешь, словно по зеркалу. Иван-царевич и пошел по тому мосту и дошел прямо до самого острова.
Дошел до острова, глядь — а там такой лес дремучий, что ни пройти, ни пробраться, и темный, претемный. Ходит Иван-царевич по-над лесом и плачет, ходит и плачет. А тут и хлеба уже не хватило— есть нечего. Сел он на песочке, пригорюнился: «Пропал!» — думает. Вдруг бежит мимо него заяц, и вдруг откуда ни возьмись сокол, ударил зайца, убил. Взял Иван-царевич зайца, снял с него шкуру, добыл огня, потерев палочку об дерево; сжарил зайца на вертеле, съел.
Вот наелся и призадумался: как теперь до дворца добраться? Ходит опять по-над лесом; а лес, сказано, такой, что не пройти. Ходил, ходил, вдруг — глядь — идет медведь.
— Здравствуй, Иван-царевич! Что это ты тут бродишь?
— Хочу, — говорит, — как-нибудь во дворец пробраться, да никак из-за леса нельзя.
— Я тебе помогу!
И как взялся медведь дубы ломать, такие дубы с корнем выворачивает, в полтора обхвата!
Выворачивал, выворачивал, пока утомился. Пошел воды напился и как начал опять ломать!.. Вот-вот тропочку проложит.
Опять пошел воды напился, опять ломает. Проложил тропочку прямо до самого дворца. Пошел Иван-царевич.
Вот идет Иван-царевич по той тропочке — видит, среди леса такая красивая поляна, а на поляне той стеклянный дворец стоит. Он пошел туда, в тот дворец. Отворил одни двери, железные — никого нету; отворил вторые, серебряные — и там никого нету; отворил третьи, золотые — глядь, а там, за золотыми дверями, сидит его жена, пряжу прядет, — и такая она грустная, что и глянуть на нее страшно…
Как увидала Ивана-царевича, так и бросилась к нему на шею:
— Как я по тебе, голубь мой сизый, соскучилась! Если еще бы немножко, может, ты никогда бы больше меня и не увидел…
Так от радости и плачет! А уж он и не знает, то ли он на этом или на том свете!.. И обернулась она снова кукушкой, взяла его под крыло — полетели!
Вот прилетели в его царство, и обернулась она опять человеком и говорит:
— Это меня мой батюшка проклял и отдал на целых три года Змею в услужение, а теперь я свое наказанье отбыла.
Воротились они домой и стали себе жить счастливо да бога хвалить, что помог им.
ИВАШКО-МЕДВЕЖЬЕ УШКО
Собрались раз бабы в лес за опенками. Ходили-ходили, вдруг одна баба Кулына возьми да и упади в медвежью берлогу. Пришел медведь и не разорвал ее. И прожила баба в берлоге целых три года. Потом родился у ней сын. И прозвала она его Ивашко-Медвежье Ушко — были у него уши медвежьи.
Вот растет тот Ивашко да так быстро подрастает. Вырос уже большой хлопец и пошел бродить по свету. Идет и идет. Видит — стоит Дубовик и спрашивает его:
— Куда идешь?
А он отвечает:
— Куда глаза глядят.
— Ну, и я пойду с тобой.
— Что ж, иди!
Пошли они вдвоем. Идут — глядь, а там человек с длинными такими усами, ловит ими рыбу и спрашивает у них:
— Куда идете?
— Куда глаза глядят, — отвечают.
— Пойду и я с вами, — говорит.
— Что ж, иди!
Пошли они втроем. Идут и идут, вдруг видят хатку на курьих ножках. Зашли в ту хату, смотрят — сидит там дед старый-престарый, борода у него на аршин; сидит в ступе, железным толкачом погоняет, метлой след заметает. И как закричит на них:
— Чего вы пришли, биться или мириться?
— Давай, — говорят, — биться!
Вот вышел Дубовик, а дед как ухватит Дубовика, враз его и убил, да еще и голову на кол посадил.
Выходит тогда человек, что с длинными усами, биться, а дед как ухватит его, убил его, да еще и голову на кол насадил. Выходит напоследок биться Иван. Вот как схватился Иван с дедом, дед так и захрипел и говорит:
— Если ты меня одолел, дарю тебе все добро мое и бери мою дочь замуж, и как будет тебе что надобно, то на тебе вот это яйцо и молви: «Яичко, отворись и выпади», и что тебе надобно будет, то и выпадет.
И взял парень, что с медвежьими ушами родился, то яйцо, женился на дивчине, а тот дед вскоре помер. Остались они одни, и живут-поживают да добро наживают.
ЛОШАДИНАЯ ГОЛОВА
Жили себе дед да баба. У деда была дочка, и у бабы была дочка; были обе уже на возрасте. Не любила баба дедову дочку: все, бывало, ее, бедняжку, бранит и над нею издевается, да еще, бывало, и деда науськивает, чтобы грыз свою дочку. Вот пойдут, бывало, обе девки на посиделки; бабина дочка все только с хлопцами балует, пока те и прядево ей сожгут и пряжу порвут, а дедова дочка все там работает — прядет или что другое делает, а уж ни минуты без дела не сидит.
Вот возвращаются они под утро домой, дойдут до перелаза, а бабина дочка и говорит дедовой:
— Давай-ка я тебе, сестричка, пряжу с веретеном подержу, пока ты перелезешь!
Та возьмет и отдаст ей веретено с пряжей, а она вбежит поскорей в хату к матери:
— Погляди, говорит, — мама, сколько я напряла, а та, такая-сякая, все только с хлопцами гуляла.
А матери только этого и нужно — напустится сразу же на бедняжку:
— Ах, ты такая-сякая, ты ленивица, работать ты не умеешь!
А та, бедная, только плачет.
Чем дальше, баба все пуще и пуще ненавидит падчерицу. Вот баба и говорит раз деду:
— Отведи да отведи ты свою дочку в лес: пускай ее там звери съедят. Она — ленивица, делать ничего не хочет, пускай пропадает.
Дед долго отказывался: жалко было ему дочку, да что ж с бабой поделаешь? Она его крепко в руках держала, и он ее, как ведьмы, боялся.
— Что ж, собирайся, дочка, да пойдем, — говорит дед.
А баба уж так рада-радешенька, словно праздник ей настал. Так проворно по хате суетится и харчи готовит.
— Вот это тебе, дочка, я и мучицы завязала, в одном узелочке пшеничная — галушечки или что другое когда сваришь, а это пшенцо на кулешик, и сало.
Забрала старикова дочка харчи, заплакала, да и пошла с отцом. Шли-шли, до леса дошли. Видят — дорожка. Отец и говорит:
— Пойдем по этой дорожке. Куда она приведет, там тебе и жить.
Пошли. Далече уже отошли от опушки, а лес густой, дремучий, что и просвету нет. Вдруг глядь — лощинка, а там пасека и землянка.
Вошли в землянку.
— Добрый вечер!
А дед встает с печи и отвечает:
— Здравствуйте, люди добрые!
Вот поговорили, разузнали, что за люди такие и зачем сюда забрались. Так, мол, и так, сказывают. И просит отец того деда. чтобы принял к себе его дочку.
— Ну, что ж, дочка, оставайся, — говорит, — будем тут вдвоем жить. Летом я буду на пасеке сидеть, а ты тут себе огородик устроишь и будешь себе копаться да на зиму всякою всячину готовить. А зимою, хотя пчел и домой забирают, а я все-таки тут живу — вот и будет нам с тобой веселее, лишь бы твоя охота.
Вот побеседовал отец еще маленько с дедом и говорит дочке.
— Рассмотри ж, дочка, что тебе мать дала, да и за работу принимайся, — навари ужин, а я пойду дровец нарублю.
Кинулась она к узелочкам, глядь: в одном — пепел, а в другом — кусок кирпича с печки. Она так и заголосила.
— Не плачь, дочка, — говорит дед. — Ступай в чулан, там у меня всякая снедь имеется; набери пшеничной муки и сала возьми, вот и наваришь галушек.
