Сказка из Ледяной Страны - Злата Солнцева
Долго ехал он на своем коне, исходил тридцать три дороги, перешел вброд пятьдесят пять бурных рек, преодолел семьдесят семь горных вершин и ни разу не отклонился от пути, который подсказывала ему карта. И вот, наконец, на девяносто девятый день пути привела рыцаря дорога к огромному, высотой до облаков не то лесу, не то горе, не то замку. А как подняться туда — не знал рыцарь.
Вспомнил он бледное лицо своей Тихони, вспомнил две мертвые слезинки, скользнувшие по ее щекам, и громким, полным горя голосом крикнул в самую вышину: «Утешь меня, я пришел в страшном го́ре!..» Но молчание было ему ответом. Прокричал рыцарь то же еще тридцать три по тридцать три раза и уже было подумал, что подвела его память и приехал он не туда, как расступилась громадная чаща снизу до верху, и открылась мерцающая лестница, уводящая в самую вышину. И раздался из поднебесья чарующий голос: «Приди ко мне, страждущий». И так сладок был этот голос, такую, казалось, вселял надежду, что рыцарь, оставив коня у водопоя, ринулся вверх по лестнице навстречу голосу.
Три дня и три ночи, три часа и три мгновения, не зная отдыха, поднимался рыцарь по мерцающей лестнице и наконец оказался в огромном таинственно мерцающем покое. Перед ним была еще одна лестница, золотая, а на вершине ее стояло золотое кресло, а в кресле парило лиловое облако. И вот облако зашевелилось, зазвучала тихая, разносимая эхом, ласкающая слух музыка бубенчиков. Облако стало медленно спускаться вниз по лестнице, с каждой ступенькой сбрасывая с себя тонкую пелену за пеленой, становясь все прозрачнее. Рыцарь стоял пораженный. Наконец, сквозь облако стал проглядывать силуэт, и когда оно спустилось, сбросив с себя почти все покровы, перед рыцарем предстала ослепительно прекрасная фея в золотом платье. Ее большие глаза смотрели прямо в душу рыцаря, каждый миг меняясь, становясь то прозрачно-голубыми, как лунный хрусталь, то таинственно зелеными, как летняя листва, то желтыми, словно янтарь, то темными, будто глубокие омуты.
«Наконец ты пришел ко мне, рыцарь. И я знаю зачем», — прозвучал ее голос. Был он то низок и глубок, словно сладкая пропасть, то высок и хрустален, как блистательная вершина. Лицо ее непрерывно меняло свои черты, оставаясь неизменно прекрасным. Рыцарь поразился этой нечеловеческой красоте и этому волшебному голосу, но вспомнил о своей милой, бедной Тихоне и с жаром отвечал чудесной фее: «Я проделал долгий путь, и я знаю, верю, ты сможешь утешить меня и помочь моему горю…».
Фея не дала ему договорить, коснулась обжигающей ладонью его лица: «Да, я утешу тебя, а взамен ты поцелуешь меня». Начал тонуть рыцарь в чарующих глазах прекрасной феи, хотел он заключить красавицу в крепкие объятия… «Но что же это я?..» — опомнился рыцарь. Вспыхнули его щеки от стыда, а потом побледнели от горя. Он сделал три шага назад, преклонил перед феей колено, стараясь не смотреть на нее, и проговорил: «О прекрасная из прекрасных! По-видимому, ты столь же могущественна, сколь и прекрасна. Прошу, не искушай меня, если знаешь, зачем я пришел! Меня утешит только то, что моя возлюбленная, Тихоня, встанет живой из своего серебряного гроба и вновь будет со мной — жить долго и счастливо».
«Я исполню твое желание, — отвечала фея, — но ты должен поцеловать меня». — Она подошла к коленопреклоненному рыцарю вплотную.
«Не могу, о прекраснейшая! — отвечал рыцарь, охваченный жаром и ознобом. — Как стану смотреть в глаза своей любимой, если поцелую тебя? Я отдам тебе все, что попросишь, кроме своего поцелуя и кроме своей любимой».
В ярости застонала фея, заметалась по всему мерцающему покою, по стенам и по высоким сводам, и потом снова долго уговаривала, соблазняла рыцаря. Но он был непреклонен, опустив глаза и повторяя: «Возьми все, что пожелаешь, кроме моего поцелуя и моей возлюбленной». Наконец фея затихла, приблизила лицо рыцаря к своему лицу и проговорила: «Так и быть. Ни разу за десять тысяч лет не встречала я такой верности: всякий был моим. Ты же останешься только ее. Но за это ты отдашь мне свою левую руку».
Обрадовался рыцарь такой малой плате и протянул к ней левую руку. Фея отняла руку рыцаря. А рыцарь словно и не заметил боли, сразу спросил фею: «Как мне оживить мою возлюбленную?»
«Возьми мое золотое кресло, привези его в свой замок, открой серебряный гроб и посади возлюбленную на золотое кресло», — ответила фея.
Рыцарь перевязал рану, взбежал вверх по золотой лестнице, схватил золотое кресло и бросился прочь из мерцающего покоя феи. Так торопился рыцарь, что вовсе не заметил, как много пепла лежит по всем углам мерцающего покоя. Это был пепел тех, кто сгорел в страстных объятиях феи за долгие десять тысяч лет. Но верному рыцарю было не до того: он спешил спасти свою любимую из когтей смерти.
Через три дня и три ночи, три часа и три мгновения оказался он вновь рядом со своим конем, привязал кресло к седлу, вскочил на коня и отправился в обратный путь. Словно один час пролетели девяносто девять дней пути. Наконец оказался рыцарь у своего замка, отвязал от седла золотое кресло, вбежал в семейный склеп, увидел такое родное и такое бледное лицо своей возлюбленной. Тотчас же снял с серебряного гроба хрустальную крышку, нежно, как сокровище, перенес Тихоню на золотое кресло и замер в ожидании.
Долгие мгновения сидела Тихоня в золотом кресле без движения, бледная, словно спящая. Волна нового горя уже начала подниматься в груди рыцаря, подумал он, что обманула его фея. Но вот румянец тронул щеки девушки, губы ее заалели и дрогнули, из-под ресниц выкатились две горячие слезы, упали на рану рыцаря, и Тихоня открыла глаза.
Заплакал рыцарь во второй раз в жизни, потому что уже не надеялся увидеть живой любимую жену. Тихоня улыбнулась, погладила его по голове, и на ее шее исчезла красная линия. А из левого плеча рыцаря, куда упали горячие слезы Тихони, выросла новая рука.
Рыцарь в честь воскрешения Тихони устроил стодневный пир для всех жителей своей страны и соседних стран. На пиру были и родители Тихони и нарадоваться не могли счастью своей дочери. Солнце сияло сто дней и сто ночей над королевством, где принято было обниматься и целовать жен и мужей. А рыцарь и его любимая жена Тихоня восседали на пиру и не
