Г. Штоль - Мифы классической древности

Тогда Леодей, жертвогадатель, подбежал к Одиссею, бросился перед ним на колена и воскликнул: "У ног твоих умоляю тебя, сын Лаэрта, пощади меня! Ни словом, ни делом не обидел я никого из живущих в твоем доме; напротив, удерживал других от постыдных поступков, но меня не слушались. За это постигла их лютая смерть; но неужели и я, жертвогадатель их, ни в чем не повинный, должен также погибнуть?" – "Ты был жертвогадателем их, – отвечал мрачно Одиссей, – ты возносил мольбы к богам, чтобы я не воротился, ты сватался за мою супругу – и смерти ты не избежишь". Говоря это, Одиссей схватил меч, выпавший из рук умирающего Агелая, и голова Леодея покатилась на пол.

Певец Фемий, Терпиев сын, пораженный ужасом, стоял с лирою в руках, прижавшись к потаенной двери, и не знал, на что решиться: выйти ли тайком из дома и искать защиты у алтаря Юпитера или броситься с мольбой о пощаде к ногам Одиссея. Выбрал он последнее. Положив лиру на пол, он подбежал к Одиссею и, обнимая колена его, сказал: "Пощади меня, сын Лаэрта! Ты сам будешь жалеть, если предашь смерти певца, воспевающего и богов, и смертных. Боги вдохновением согрели мне грудь, и тебя я буду, как бога, веселить своим пением. Не убивай меня! Телемах, твой возлюбленный сын, свидетель, что я не но своей воле пришел в твой дом, но принужден был к тому женихами". Телемах, услыша моления певца, закричал поспешно отцу: "Остановись, родитель, не убивай его, он невиновен. Надо пощадить и глашатая Медонта, если он уже не убит в схватке; он, когда я еще был ребенком, заботливо пекся обо мне". А Медонт в страхе забился под стул, завернувшись в коровью шкуру. Услышав слова Телемаха, он выскочил из-под стула, подбежал к Телемаху и сказал, обнимая его колена: "Я здесь, мой родимый! Заступись за меня; скажи отцу, чтобы он не убивал меня!" Одиссей усмехнулся и сказал ему: "Будь спокоен и благодари моего сына за спасение – он спас тебя, чтобы ты знал и возвестил другим, что благие дела награждаются лучше, чем беззаконные. А теперь ступайте – и ты, и певец – и сидите там в притворе, пока я кончу здесь все". Медонт и песнопевец, все еще трепеща от ужаса, вышли из горницы и сели у алтаря Юпитера-громовержца.

По их выходе Одиссей осмотрел горницу – не остался ли кто в живых. Все были мертвы и лежали в крови и пыли кучей, как рыба, выброшенная из сети рыбаком на песчаный берег. Тогда Одиссей сказал Телемаху, чтобы он прислал к нему Эвриклею. Старушка немедля вошла и, увидев Одиссея, всего обагренного кровью, стоящего посреди кучи убитых, подобно гордому льву посреди растерзанных им жертв, от радости громко воскликнула. Но Одиссей остановил ее восторг и сказал: "Радуйся в сердце твоем, старушка, но не изъявляй своей радости громко: подымать крики радости над телом убитого неприлично и грешно. Поразил их суд богов, погибли они от собственных беззаконий. Назови мне теперь тех рабынь, которые изменили мне, и тех, которые остались верны". Эвриклея отвечала: "Сын мой, всех рабынь-прислужниц в доме пятьдесят. Двенадцать из них были развратны и не слушались ни меня, ни госпожи. Но позволь мне сходить прежде к Пенелопе, чтобы сообщить ей скорее радостную весть, ибо боги погрузили ее в сон и она ничего не слыхала". – "Не буди ее, – сказал Одиссей, – и пришли ко мне недостойных рабынь". Когда старушка вышла, Одиссей обратился к Телемаху, Филотию, Эвмею и сказал: "Помогите рабыням вынести отсюда тела, потом велите вымыть столы и стулья. Когда же все будет приведено в порядок, выведите рабынь этих на двор и там, между стеной двора и житницей, предайте смерти блудниц, побейте их всех мечом". Со стоном и слезами вошли двенадцать рабынь в горницу и, исполняя приказание Одиссея, вынесли тела убитых в сени, где и складывали их рядом один подле другого; потом вымыли губкой столы и стулья и выбросили сор, который Телемах и оба пастуха смели с пола. Когда все было кончено, рабынь вывели на двор и вогнали в промежуток между стеной и житницей, откуда выхода не было. "Развратницы, осрамившие своим поведением меня и мою мать, недостойны умереть честной смертью", – сказал Телемах и натянул веревку между колоннами, поддерживавшими свод. Вскоре все двенадцать с петлями на шее висели рядом на этой веревке, подобно стае дроздов или диких голубей, попавший в петли силка.

Потом вывели на двор Мелантия и предали лютой смерти – изрубили его в куски. Затем, омыв руки и ноги, возвратились к Одиссею. Сын Лаэрта приказал Эвриклее принести серы и огня, чтобы очистить курением дом, потом позвать Пенелопу и всех служительниц. Старушка хотела прежде всего принести богатый хитон и мантию, чтобы Одиссей мог снять свое нищенское одеяние, но он не захотел, а велел подать огня и серы и, когда они были принесены, окурил пиршественную горницу и двор. Эвриклея между тем пошла по всему дому, созывая рабынь. Все вскоре собрались с факелами в руках, обступили толпой Одиссея и покрывали поцелуями его руки и плечи. Одиссей же проливал радостные слезы, увидев себя опять среди своих верных служителей.

(Гомер. Одиссея. XXIII, 1-313)

Эвриклея, послав рабынь к Одиссею, побежала наверх к Пенелопе сообщить ей радостную весть.

Войдя в горницу, стала она у изголовья спящей царицы и сказала: "Пробудись, дитя мое, твои очи увидят наконец того, кого ты так долго ждала. Твой Одиссей возвратился и убил всех твоих женихов". – "Друг Эвриклея, – отвечала Пенелопа, проснувшись, – знать, боги помутили твой ум! Иначе не стала бы ты смеяться над моей печалью, тревожить меня ложной вестью и не прервала бы ты моего сладкого сна! Ни разу еще не спала я так сладко с тех самых пор, как супруг мой отправился мне на горе в троянскую землю. Ступай же вниз, оставь меня. Потревожь меня другая служанка, не ты, – неласково бы отпустила я ее, но тебя защищает старость". – "Нет, дитя мое, я пришла не смеяться над тобою, – возразила старушка, – Одиссей здесь. Тот чужеземец, над кем так все ругались, – супруг твой. Телемах знал это, но благоразумно скрывал тайну отца, пока тот не отомстил врагам". Радостно поднялась царица со своего ложа и, проливая потоки слез, обняла старушку, говоря: "Скажи же мне, дорогая моя, чистую правду. Положим, он возвратился, но как же он сладил один с целой толпой женихов?" – "Избиения я не видала, – отвечала старушка, – а слышала только стоны. Мы, служанки, были заперты на ключ в нашей горнице и сидели там, забившись в угол от страха, пока Телемах нас не позвал. Тогда только увидела я Одиссея, стоящего между грудами убитых, и радостно было мне смотреть на него. А теперь он окуривает дом серой и послал меня за тобою". – "Друг Эвриклея,

– сказала Пенелопа, – подождем еще ликовать и радоваться. Быть может, женихов поразил кто-нибудь из бессмертных в гневе на них, злодеев, за то, что они не ведали правды и не хотели уважать никого – будь он знатного или низкого рода. Но Одиссея мне – увы! – не видать, погиб он далеко от родины милой!" – "Странное слово ты молвила, дитя мое, – отвечала старушка, – Я своими глазами вчера вечером видела рубец на колене чужеземца и тотчас же по этому рубцу признала в нем твоего супруга, и хотела идти к тебе поведать об этом, но он зажал мне рот рукою и принудил меня к молчанию. Но следуй за мной и казни меня смертью, если я неправду сказала". – "Трудно, друг Эвриклея, проникнуть в сокровенные мысли богов, как ни мудра ты, – сказала Пенелопа. – Но пойдем к сыну: посмотрю на убитых женихов и на того, кто их убил".

Сказав это, Пенелопа пошла вниз по ступеням, волнуясь и испытывая то страх, то надежду. Вступив в горницу, не говоря ни слова, села она у стены, освещенной огнем очага. Одиссей же сидел напротив нее у высокой колонны и, потупя очи, ожидал, что скажет ему супруга. Пенелопа хранила молчание, ибо сердце ее было полно тревоги. То казалось ей, что чужеземец похож на Одиссея, то сомневалась, видя на нем такое жалкое рубище. Наконец Телемах подошел к матери и сказал: "Жестокая! Ты сердцем бесчувственней камня! Зачем ты сидишь в отдалении, не хочешь подойти к супругу; не молвишь ему слова, не расспросишь его ни о чем? Во всем свете не найдется жены, которая встретила бы так неприветливо супруга своего после двадцатилетней разлуки. Да, каменное у тебя сердце!" – "Милый сын мой, – сказала ему в ответ Пенелопа, – от волнения не могу сказать слова, никакой вопрос на ум мне не приходит, не смею даже прямо в очи посмотреть. Если он подлинно Одиссей, то я имею надежное средство узнать его, ибо есть вещи, известные только мне и моему супругу, – о них-то я спрошу его". Одиссей улыбнулся и сказал Телемаху: "Сын мой, оставь мать, пусть она испытает меня: скоро убедится в истине. Я в изодранном рубище, и ей трудно признать меня в этой одежде. Но нам надо подумать, что теперь делать. Если человек совершит одно только убийство, то и тогда бежит от мести родственников убитого; мы же погубили многих благороднейших юношей Итаки. Я думаю так: идите, прежде всего омойтесь, облекитесь в богатые одежды, скажите и рабыням, чтобы украсили свой наряд; потом позовем певца и заставим его играть на лире и петь, чтобы проходящие мимо дома думали, что здесь празднуется брачный пир и чтобы слух о смерти женихов не успел распространиться, пока мы не удалимся из города. Там на свободе мы обдумаем, как поступить".