Принц с маленьким сердцем. Сказки и притчи - Евгений Александрович Козлов
Драго опешил восхищенный душою, ибо увидел картину уникальную, образ пленительный, которому уготовано было стать эталоном счастья земного. Та простая с виду сцена, поселилась в его сердце навсегда, во веки веков, слилась воедино с памятью в непостоянстве скупой на доброту, но щедрой в изобилии чувств познанных, по-всегдашнему ярких, всегда быстротечных, ускользающих в необъятном пространстве безвременной жизни. Картина предстала в тонах осветленных, две фигуры завораживали взор зрителя, как бы растворяя окружение в нежной абстракции, матовая рябь пульсировала контурами отчетливыми и в то же время растворяющимися в тенях, так видел мальчик глазами детскими, иначе созерцал сердцем раскрытым навстречу родителям. Отец Корд и матушка Мерил, осененные мраморным блеском солнца, на фоне лазурного неба в неровном орнаменте дымчатых облаков, сцепились в объятье, приговаривая нежные сентенции своих немногословных сердец, как единое целое, они словно по милости провидения встретились единожды, впервые в мире одиноком повстречали родное создание, половинку утраченную, и в том обретении роилось благодатное сплетенье чувств любовных, невозможное описанию. Впрочем, Драго и не пытался постичь пленительное очарование, однако жил тем мгновением сострадательно, мама и папа подобно двум белоснежным крылам, вздымали его хрупкое тельце над землей, одухотворяли его неискушенную душу, унося ее в небесные амфитеатры эмпирий, и только в едином ритме взмахов, в одной трудной стезе полета космического, они способны наградить сына свободой духа. Но на одном крыле не улететь далеко, посему, одаренный обоими благороднейшими любящими родителями, Драго воистину считался счастливым ребенком, которому уготовано было нечто великое, задолго до его рождения, роковые строфы сотворили судьбу неразрывную, о которой мальчик не ведал, о которой позвольте поведать.
Умильно радуясь семейному счастью, Драго нежно матовыми ладонями касался белых бутонов роз, предвкушая самим дыханием аромат их целебных лепестков, чуть смоченных стеклянною росою, предвосхищал наступление необратимого вечера, вот солнце уже опускается к горизонту, медленно погружая сущее в прозрачный покров тени. С опаской он ожидал мановение грядущего, неотлучно наблюдая, старательно проецируя образы в душе, неотступно ожидал смягчение пейзажей в отдаленности планов, когда цветущие сады прозябают в сонной гармонии красок, пестрят полутонами, бледно светит позолоченная диадема уходящего солнца, в пучине раскаленных брызг, мерно бросает отсветы на крыши домиков, украшая их мазками неповторимыми, столь незаметными. И на полотне закатных нег, миловидно вырисовывается образ девы неземной, ту красоту новоизбранную прикрывают Ангелы стыдливо, боясь сравняться с нею, крылами световыми шьют узоры сверкающие, украшения пламенные отбрасывают блики эфирные, отчего играми света и тени, плавно переливается белоснежностью ее фиалковое платье, складки размеренно грациозно ложатся на дол сумрачный, манящими чарами танца та богиня привлекает мальчика, но созерцатель чуток, хладнокровен, его сердце издает редкое движение, и видение растворяется, оставляя в памяти лишь пылинки воображаемые.
Вдохновенный, подобно невиданному поэту, Драго возвращается домой, с трудом отворяя тяжеловесную дверь, он волнующе оглядывает привычные предметы: кровати резные из степного дуба, стеганые подсвечники ликуют копотью, оконные рамы дышат свободой, освежая комнаты вечерним благоуханием задремавших цветов, часы маятником отсчитывают временные ипостаси, отчего мальчику всегда нравилось останавливать их карающий ход, пусть время замрет, дабы мгновение счастья длилось вечно, однако чья-нибудь рука вновь спешила оживить тот роковой механизм, картины развешены по стенам выполненные душевной кистью, абажуры стульев изогнуты полуовалом для удобства оседания, стол изобилует фруктами в деревянной расписной вазе, как всё знакомо, сколь мал детский мир и как невозможно велик, ибо только обладающий детскостью первозданной способен разглядеть предметы в их истинном не оттененном обличье. Посему, Драго не предавался скуке, ожидая скорый приход родителей, его не уставшие глаза изучали детали мельчайшие, неумышленно запоминая то отменное благодушие уюта, который словно обволакивал помещение, то ли трогательным смущением, то ли заботливым равнодушием. Отчего мальчик решил подкрепиться яблоком, которое насмешливо манило плотной сочностью, отливами желтыми с румяной краснотою по бокам, и оно отдалось в его руки легко, почти непринужденно, но Драго не вкусил плод, ибо услыхав отдаленные шаги, напрягся слухом, предавшись мечтательному предвкушению. Ведь именно сегодня отец, проснувшись рано утром, засучивая рукава, обещался рассказать сыну историю, если тот обязуется вести себя хорошо, не подходя к Темному лесу слишком близко. Но в том-то и состояло огорчительное опасение мальчика. Слово, данное родителю, не было исполнено с почтенностью, с должным послушанием. Отчего аппетит Драго резко испортился, ни в чём неповинное яблоко вернулось на место, не познавшее остроту молочных шатких зубов, фрукт, кажется, приобрел, смешавшись, гневный бардовый окрас.
Отец Корд явился уставшим, оставив уйму новоиспеченных тревог назавтра, замыслил в очередной раз побаловать сына занятной поучительной историей, которую ведают лишь немногие его современники, бывшие соратники. В крестьянине монотонно заиграли нотки рассудочности и тяга к платоническому творению, ибо речью издаваемой низким голосом своим, тот чудесный рассказчик создавал песнь неповторимую иносказательную, живущую лишь раз и навечно заключенную в душе внимательного слушателя, пускай в иной трактовке, изображена в других красках, главное, заронить доброе семечко в столь юном единственном отпрыске, наследнике рода Серддраг. И Драго, отчетливо видя отцовское прямодушие, ожидал нетерпеливо услышать на конец дня, легенду о сказочном устройстве мироздания, о том, как порою слепы мы, там, где необходим только слух, где оставив обманчивые чувства, предаем всё естество свое одному чуткому упрямому сердцу. Которое преминуло дрогнуть, расслышав, как отец прочищает глухим покашливанием сухое горло, особенно в минуты повествования умозрительного, во всей фигуре его властвовала покорная возмужалость, прямолинейная неотступность, и глубочайшая нелестная сострадательность, за несокрушимой статностью скрывалась драгоценно совестливая натура, отчетливо читающаяся
