Александр Дюма - Исаак Лакедем
Чем ближе он подходил к старинному и священному строению, воздвигнутому на двенадцать веков ранее современного храма, тем гуще улицы были заполнены толпами ревнителей веры, притекших сюда не только из Рима, его окрестностей, из большинства итальянских городов, но и со всех концов света. Однако же там, где всякий иной путешественник был бы вынужден остановиться перед тесной толпой желающих получить папское благословение, наш незнакомец сумел проложить себе путь.
Двигаясь так, он пересек площадь Святого Петра, проник во внутренний двор базилики с бившим посреди фонтаном — своего рода античный атрий, называемый в Италии «парадизом». Лишь пробившись в первый ряд толпы, заполнившей двор, путник остановился. Как раз там был некогда цирк Нерона, роковое место, где погибло столько христиан, где сонмы мучеников вознеслись на небеса!
Теперь, наконец, пилигрим созерцал базилику и все пять ее врат.
Первые именовались вратами Судного дня: через них проносили покойников. Вторые назывались Равеннскими, по имени города, выходцы из которого подарили их храму. Колония равеннцев обосновалась на склоне холма Яникула; их здесь прозвали «речниками», поскольку именно они возили все грузы и людей по реке.
Третьи, Срединные врата, некогда были отлиты из серебра на деньги Гонория I и Льва IV. Но сарацины, разграбившие город, увезли их, а новые были изготовлены из бронзы уже при Евгении IV.
На фронтоне четвертых, Римских, были прибиты дары, принесенные прихожанами ex voto[7]: портовые цепи, узорные запоры от крепостных ворот и даже военные доспехи.
И наконец, пятые назывались Святыми, или Юбилейными: открывали их лишь раз в полвека. Сейчас они, как и первые, оставались закрытыми, а остальные, распахнутые, позволяли разглядеть внутреннее устройство базилики: пять рядов колонн с капеллами по обе стороны и клирос в глубине апсиды с воздвигнутой посреди него копией Гроба Господня, освещенного пятьюстами шестьюдесятью семью ярко горящими светильниками.
В глубине базилики попарно шествовали кардиналы. Каждый держал в руках свечу и митру с упрятанной в ней красной кардинальской шапочкой, снятой из почтения перед святым причастием, которое нес сам папа. Он шел с непокрытой головой под балдахином, который держали над ним восемь епископов.
Проходя перед алтарем, папа оставил там святое причастие и направился к лестнице, ведущей в Лоджию Благословения, полностью обитую узорчатой дамасской тканью.
Лоджия Благословения была пока что пуста.
Папский кортеж исчез из виду и стал подниматься в лоджию под звуки хора, продолжавшего петь «Pangue lingua»[8], восхитительный гимн, сложенный в 838 году епископом Орлеанским Феодосием.
В это мгновение не только во дворе базилики и на площади Святого Петра, но и на всех улицах, примыкавших к площади словно лучи звезды, человеческий поток пошел крупной зыбью и водоворотами, схваченный неукротимым притяжением к святому месту, будто приливом, который даже длань Господня не была бы в силах остановить.
Двери в Лоджию Благословения распахнулись.
Человеческий океан замер, окаменел; над волнами голов и рук воцарилось глубокое молчание. И тут же триста тысяч христиан опустились на колени.
За пять минут до того никто бы не услышал и грома небесного, а теперь можно было различить шелест крыльев голубки, перелетевшей площадь и севшей на заостренный купол базилики.
В лоджию внесли сидящего в кресле верховного понтифика Павла II. Он был в митре и под балдахином, поддерживаемым все теми же восемью епископами.
Один из кардиналов преклонил перед ним колена и поднес книгу.
Другой встал слева, держа горящую свечу.
Папа принялся читать по книге, и, хотя он не повышал голоса, были ясно различимы слова, казалось нисходящие с небес:
«Святые апостолы Петр и Павел, воле и власти коих препоручаем мы себя, да вступятся за нас пред престолом Всевышнего.
Аминь!
Да снизойдет всемогущий Господь к молитвам достойнейшей всеблагой Девы Марии, всеблаженного архангела Михаила, всеблаженного Иоанна Крестителя, святых апостолов Петра и Павла, а также всех святых, да смилуется над вами, а после отпущения грехов ваших да даст вам Иисус Христос сподобиться жизни вечной.
Аминь!
Да будет даровано вам Господом всемилосердным и всеблагим отпущение, разрешение от грехов и милость Божия, время полного покаяния и скорби о прегрешениях ваших, да будут всегда открыты сердца ваши раскаянию, да окрепнут души ваши в добрых делах.
Аминь!
И да снизойдет на вас благословение Отца всемогущего, и Сына, и Святого Духа и пребудет с вами во веки веков.
Аминь!»
Произнося последние слова, папа встал и, упоминая о каждой из ипостасей Святой Троицы, осенял собравшихся внизу крестным знамением. При словах «и пребудет с вами во веки веков» он воздел руки к небу, затем, прижал их к груди и снова сел.
Тотчас кардинал-диакон прочитал полное отпущение грехов всем присутствующим и бросил индульгенцию на площадь.
Заполучить ее было жгучим желанием трехсот тысяч христиан, столпившихся перед базиликой Святого Петра. Почти каждый пожертвовал бы десятью годами жизни ради того, чтобы случай, а вернее, сам Господь сделал его обладателем всеблагого послания, скрепленного подписью святого отца.
Несколько мгновений листок, повинуясь легкому ветерку, порхал в воздухе над лесом протянутых к нему рук, а затем упал на колени нашего пилигрима.
Тому было достаточно одного движения, чтобы овладеть им, но, видимо, он не осмелился сделать это.
Кто-то рядом с ним подобрал листок, а он и не воспротивился; было похоже, что это благословение, это отпущение грехов, эта всеобщая индульгенция не распространяется лишь на него одного.
В тот миг, когда бумага выпорхнула из кардинальской руки, выстрелили все пушки в замке святого Ангела, все колокола базилики и еще трех сотен римских храмов наполнили звоном воздух. Мало того — грянули пятьсот музыкальных инструментов и крики радости, благодарности и святого восторга всего христианского мира: казалось, каждый католический город в знак вечной покорности выслал в святой город депутацию своих данников.
Но среди всех славивших Господа лишь один — наш путник — остался нем. Он поднялся, вошел под церковные своды, прошел мимо чаши со святой водой, не омочив в ней руки, перед алтарем, не осенив себя крестным знамением, мимо верховного исповедника, не преклонив колена и не попросив отпущения грехов, и вошел в капеллу пилигримов.
По обычаю, в Страстной четверг по выходе из Лоджии Благословения папа омывал ноги тринадцати паломникам. Эти тринадцать в оставшиеся дни Святой недели становились гостями папы и кормились за его счет.
Сейчас в капелле ожидали святого отца двенадцать пилигримов.
Тринадцатое сиденье оставалось незанятым.
Наш путник подошел к нему и сел.
Не успел он это сделать, как появился папа, вернее, его внесли.
И лишь здесь его святейшество сошел с носилок и направился в так называемую залу церковных облачений. Там, взамен белой мантии, паллия и митры из золотого газа, кардинал-диакон облачил его в епитрахиль фиолетового цвета, плащ красного атласа, паллий и митру из серебряного газа.
Когда эта церемония завершилась, папа возвратился в капеллу, сел в принесенное для него парадное кресло, уже без балдахина, с табуретами для двух кардиналов и двумя зажженными светильниками по бокам.
По его повелению кардинал-пресвитер наполнил кадильницу ладаном, затем папа дал благословение кардиналу-диакону, который должен был читать нараспев евангельские тексты, предписанные для этой церемонии.
Кардинал-диакон прочитал положенное, после чего субдиакон подал священную книгу папе, который поцеловал ее, тогда как кардинал-диакон трижды воскурил ладаном, а певчие грянули стих «Mandatum novum do vobis»[9].
Во время пения папа поднялся и, после того как кардинал-диакон помог ему снять мантию, приблизился к первому паломнику (то есть сидевшему в противоположном от нашего героя конце). За святым отцом следовали два камерария с подносами: в одном лежало тринадцать полотенец, в другом — столько же букетов цветов.
Позади всех шел казначей в мантии и стихаре с расшитым золотом кошельком из пунцового бархата, где лежало тринадцать медалей из золота и тринадцать из серебра.
Наш путник наблюдал за всеми этими приготовлениями с явной тревогой, и нетрудно было понять, что он близок к какому-то ужасному припадку.
Тем временем папа приступил к церемонии, в чем-то напоминающей деяние Иисуса, омывшего ноги апостолам. Он продвигался от одного паломника к другому и, естественно, приближался к таинственному незнакомцу. Тот все сильнее бледнел, и тревога, от которой содрогалось все его тело, становилась все сильнее. Наконец святой отец дошел до него; субдиакон уже склонился, чтобы распустить завязки его сандалий, но тут пилигрим отдернул ногу и припал к коленам Божьего наместника, воскликнув:
