Карл Мунк - Один
О йотунах – ни слуху, ни духу.
– Всегда ли и прежде сбывались прорицания вёльвы? – роптали боги и люди, поглядывая туда, где в пещере молилась за грешников прорицательница.
– Старуха выжила из ума, – откровенно смеялись иные. – И Один с ней вместе! С чего бы, не появляясь сотнями веков, йотунам заявиться именно этим летом?
– А зимние заносы в Миргарде? – осторожничали старики.
– Так ведь тает! Видите, оттепель, с крыш каплет? – посмеивались остальные над досужими вымыслами.
А парус в пространстве и в самом деле, приблизившись, посылал вперед себя жар. Ветви Иггдрасиля пока от горячечного дыхания миры берегли, но крона уже обуглилась. Сучья потрескивали. Изредка вспыхивали.
Каждый день на немного приближал конец света.
С каждым часом Ригнарёк близился. Будущее, кувыркаясь, шло прахом. Но пока об этом не догадывались.
Хеймдалль стороной обходил обитель верховного правителя мира. В голове молотом стучали слова напутствия: «Близится день пламени. Не спастись ни праведнику, ни грешнику. Вспыхнет древо миров – не уцелеть ни ветви, ни корням Иггдрасиля. И канет в вечность все доселе сотворенное!»
Сияние солнечного ветра гасило свечение звезд. И в который раз Хеймдалль проклинал обретенное знание. Для прочих конец мира – лишь краткий миг агонии, страшный, но преходящий. Для великого стража богов агония – каждая прожитая секунда, каждый взмах ресниц.
Краснеющий полог уже занимал все небо. Хеймдалль хотел глядеть вниз, на миры, но взор упрямо упирался в кровавое полотнище вверху.
Один миг. Миг гибели. Хеймдалль подавил вздох. На вершинах вечно заснеженных гор таял наст. Ноги проваливались в размягченный снег. Неосторожный шаг – и ты на дне пропасти с переломанной шеей.
Может, в этом и выход? – мелькнула неуклюжая мысль. Но Хеймдалль погнал ее прочь: он встретит конец миров вместе с остальными.
Занятно, как выглядит огненный вихрь вблизи? Чудовищное свечение мешалось с обезумевшими светилами. Блестками конфетти – горящие в испепеляющем пламени звезды. За ветром шла чернота, равная пустоте: ни вселенных, ни миров, ни звезд.
Яростное свечение, которое, казалось, уже на пределе, опять усилило натиск. Теперь глазам было больно. Хеймдалль прикрыл веки ладонями, но и сквозь пальцы видел огонь зарева.
Небеса развернулись розовой панорамой.
Время таяло. Ветер из пламени, преодолев безумные расстояния, раскинулся над мирами, захватывая все новые секторы пространства в пышущую жаром сеть.
А температура все возрастала. Поговаривали, что в степях Альфхейма горят травы. Пожары прокатились по лесам Миргарда. В пресветлом Асгарде было душно дышать. Асы, мокрые от жары и пота, словно сонные мухи лишь время от времени поднимали руку, чтобы утереть со лба пот. Воины, разморенные бездельем и адской жарой, вповалку лежали у палаток. На приказы великих асов не открывали глаз.
Затем космический буран покачнулся, зачерпнув ковшом один из ближайших к кроне Иггдрасиля миров.
Мгновение длилось вечно. Вспыхнуло живое пламя без дыма. Чадить было нечему: в доли секунды от мира, подвергшегося нападению осталась кипящая лава. Камень горел, трескаясь огромными валунами.
Воды в море вспенивались, закипая и поднимаясь над миром многими тоннами шпарящей мороси. Горел океан: жар вихря достиг дна океана, и загорелись подводные скалы, выбрасывая вверх чудовищные волны. Горящие континенты окатило душем цунами.
И настал конец света. Асгард, первым попавший под всепоглощающий удар, превратился в россыпь светящейся пыли. Обломки горящего мира, взорвавшись, удалялись друг от друга в пространствах. Обломки мира асов вертелись, скрипели, бесновались, пока глаз различал багровый свет на руинах.
Нижние миры вжали голову в плечи: небеса, ошалев, рухнули на землю.
По странной причуде горячий ветер вселенной, уничтожив Асгард, остальные миры лишь задел. Разрушения и опустение коснулись почти всей земли. Лишь у старухи Хель прибавилось подданных.
Океаны вышли из берегов. Молчавшие горы проснулись вулканами. Было много погибших. Еще больше отчаявшихся. С гибелью Асгарда, нелепой, быстротечной, так что никто не успел примириться с концом, в людях и ванах что-то надломилось, словно стержень, поддерживавший жизнь, согнулся: и как жить сгорбившись?
Потерянные, толпами бродили люди, оставшиеся без крова. Появилось много колдунов и прорицателей. Обещали, что худшее еще грядет. Но уже никто не боялся. Безразличие безраздельно правило бал в уцелевших клочках суши, где оставался незатронутым разум.
Стихии взбесились. Дождь, ливнем поливая миры, заливался гомерическим хохотом грома. Молнии целили в чудом спасшиеся селения. Промокнув насквозь, жилища вспыхивали от единственной искры.
Крутящийся хаос обломков, притянутых к обитаемым мирам, вызвал новый взрыв катаклизмов.
– О прародители! – просил Хеймдалль, единственный из асов, кому нести бремя жизни. – Опомнитесь, предки!
Но пусты небеса. Молчат на призывы. Не помнят родства и не слышат стенаний.
Лишь алое пламя, словно живое, пожирает все новые пространства. И тушить пожар некому.
Вихрь развернул парус, удаляясь: скучновато на пепелищах, чем поживиться у погорельцев?
Земли, все еще горящие, мокли в дождях. Небо, покрытое толстым ватным одеялом туч, низвергало на несчастных лавину воды. Тучи, сплетаясь и смешиваясь слоями, клубились. Свет солнца не мог пробиться сквозь одеяло. На землях воцарилась ночь, без проблеска, без продыха. Лишь молнии наискосок – напоминание о свете. Жестокое напоминание. Люди и ваны, точно кроты, зарывались в землю, уходя в подземелья. Привыкали обходиться малым – и тут же забывали, что должны довольствоваться подземельем. Разум, не повинный в трагедии, бунтовал против последствий катастрофы. Все больше безумных бродило среди уцелевших.
И вселенная равнодушно глядела с высоты превосходства на нижние миры. Все еще, слабея, полыхали пожары, все еще кипела земля, а убожества уже пытались поднимать голову.
С ненавистью глядел на ничтожества и Хеймдалль: разве об этих никчемностях думал великий ас, когда хотел уберечь из созданного хоть что-то?!
– Несправедливо? – грозил Хеймдалль черному небу. – Почему погибать – лучшим? Да все оставшиеся миры – отдам на откуп, если вернуть светлый Асгард!
Но безрассудству Хеймдалля нет поддержки у предков: горит крона священного ясеня, трещат сучья. Тлеет могучий ствол. Что за дело Хеймдаллю? Вспоминает он своих друзей-асов, вспоминает улицы Асгарда, грезит наяву верхним миром.
Глянет вверх – вечная ночь, посмотрит вниз – космический ветер изменил очертания земель нижних миров, не признать асу ни Альфхейма, ни Миргарда. Не узнать, кто ван, а кто простой смертный в уныло бредущих по хляби фигурах.
Что за дело великому асу?
Бродит, незримый, Хеймдалль среди прочих, построжевший. От ненастий ввалились скулы, от дыма пожарищ полопались сосуды на глазных яблоках.
Ливень пошел на убыль. Не так свиреп океанский прилив.
И Хеймдаллю припомнились первые дни сотворения, когда земля была почти точно такой: бесприютной и голой. С той лишь разницей, что люди – игрушки асов. Асы – игрушки предков?
Чуть не впервые ас оглянулся на земляных червей. Присмотрелся. Но ничего не поделать: ничтожества, ставшие еще ничтожней теперь, когда больше, как на себя, надеяться не на кого.
И снова уходил Хеймдалль в горы – и снова возвращался.
А память навязчиво заставляла припоминать далекую картинку, о которой, куда там помнить великому асу.
Было то в недавние времена, когда миры лишь готовились к краху, когда в горы Хеймдалля забрел смертный.
Будь время по-прежнему в повиновении стража богов, Хеймдалль снова и снова возвращал бы события к истоку, тщась понять того человека, чьи помыслы заставили обручем жалости охватить самого беспристрастного из богов.
Ни разу смертные не проникали во владения аса Хеймдалля, лежащее за границей доступности даже для пресветлых богов Асгарда.
Одержимый единственным стремлением, горящий единственным сокровенным желанием, человечек брел по реке камней – самой горькой из всех текущих, потому что камнями – отметины на теле времени о минувших катастрофах во вселенной. Каждый камень – погибший мир или умершая иллюзия. Смертный брел, сбивая ноги. А Хеймдалль с тревогой и беспокойством смотрел, как за его спиной вырастает каменный горный хребет: отчаяние этого земного червяка пересиливало все трагедии, случавшиеся в пространстве.
Ас, пораженный, вывернул память парня наизнанку, и оказался в бездне страданий.
«Майя, марево, мираж в свете вспыхнувшей молнии, огонь на сторожевой башне. Майя, звездочка, вспыхнувшая в ночи и угасшая без времени. Майя!» – кто бы услышал мысли хмурого лесоруба, вот бы вволю потешился.
Аксель, сколько помнил себя, рубил лес. Подсекал топором вековые стволы. В стороны разлетались острые белые щепы. Поднатужившись, наваливался на ствол всем телом, надрывая мышцы. Древо кряхтело, цепляясь бесполезными уже волокнами за отторженные от кроны корни, а потом со стоном падало. Саранчатами налетали подростки, обрубая ветви, оттаскивая в сторону. А Аксель приступал к очередному стволу. Он даже любил этот момент, когда цепкий взгляд выхватывал очередную жертву и густой толпе сородичей. Дровосек мог бы поклясться, что деревья знают и чувствуют этот момент его внутреннего выбора, и даже способны раньше его выделить из толпы предназначенного на заклание. Это давало Акселю ощущение собственного могущества – сын бедной деревенской побирушки, вечно в драных лохмотьях и красным от бесконечных простуд носом, Аксель рос диким волчонком, не приближаясь к сверстникам. Впрочем, деревенские ребятишки тоже не пылали желанием принимать отщепенца в свой, жестко очерченный детской бездумной жестокостью, круг. Аксель научился одиночеству. И лишь в лесу, вначале помощником лесоруба, а потом, обновив и свой первый собственный топор, он распрямил спину и распрямился внутренне. Тут некому было приставать с дурацкими советами, тут не было никого, кому бы Аксель застил свет или заступал дорогу. Лес юноша считал своим домом и своим владением. Он сторонился и товарищей, стараясь опережать прочих и уходя все дальше и дальше, вгрызаясь топором в чащу. И там, недосягаемый и для самого чуткого уха, Аксель часами вглядывался в придуманный им мир меж зеленых ветвей. Этот мир он населил фантазиями, простенькими, простодушными, но кому дело до того, раз Аксель никого не собирался впускать в свои владения.
