Гесериада - Автор Неизвестен
Другая зарисовка: сетования Гесерова коня. В бездействии и богатстве Гесер начинает скучать и тяготиться чрезмерным вниманием Аралго. Прилетают «родные тибетские журавли» с тяжелыми вестями, от которых Гесер сотрясся в рыданьях. Запертый в жалкий хлев ревнивою Аралго, конь его слышит Гесеровы рыданья и «не в силах удержать своего гнева». Разбивает путы и двери, подбегает к балкону Гесера и говорит:
«Нехороши, видно, стали тебе и твой старший брат, благородный Цзаса, и тридцать твоих богатырей, и ставка твоя — полная чаша и все твои доспехи. Зато милы тебе стали прожорливый мангус и супруга его Аралго-гоа. А теперь вот плачешь ты, видно, оттого что не знаешь, куда себя девать!» И до того прогневался честный конь, что сбежал в горные табуны диких лошадей, наотрез отказавшись выступать с Гесером в запоздалый поход. Охотясь по пути в горах на диких лошадей и мулов, Гесер узнает вдруг среди них своего вещего гнедого:
— Стой, мой вещий конь гнедой! Я хочу стрелять на скаку диких лошадей и мулов. Если ты не остановишься, отшибу у тебя все четыре копыта!
Подбегает тогда вещий гнедой конь и, положив голову на шею (нового) Гесерова бурого коня, со слезами говорит такие слова:
— Делает, бывало, моя Рогмо-гоа седельную подушку — олбок, так делает из атласа-маннук, именуемого хонхойя: пусть, говорит, седло будет видным! Делает, бывало, оторочку ленчиков-горби, так делает из золота: пусть, говорит, блестит! А попоною покрывает соболиною: в зимнее время, говорит, холодно! А кормила, бывало, по три раза в день, ячменем с пшеницею. В летние дни привяжет, бывало, в тенистом месте, а в полуденный зной даст испить ключевой воды. И угощает, бывало, и сахаром, и финиками, которые впору есть только благородным людям. А в ночное выгонит, бывало, на подножный корм: тоже ведь животина, говорит... Разлучен я и с Рогмо-гоа моей, и с тридцатью богатырями, во главе с Цзаса-Шикиром; разлучен и со всеми твоими близкими. Загнала меня Тумен-чжиргаланг в глухой загон, загнала и заперла... Вот причина моих горестей и слез!»
Под влиянием неверной жены Рогмо-гоа, связавшейся с богатым ламой-оборотнем, Гесер в первый и последний раз изменяет свое холодное отношение к ламам: на этот раз (Песнь шестая) он соглашается принять у этого ламы благословенье, но только после многократных уговоров жены, которая, наконец, доказала ему, как этот богатый чужестранец лама до расточительности щедр к сирым и убогим (mani ügei yadayu-du) Гесерова улуса. Конечно, лама не замедлил превратить Гесера из простого рогоносца в осла, на котором и стал перевозить свои зловредные, напускающие порчу, тяжести.
Зато и Гесер, освободившись не без труда от ламского наваждения, так расправляется с этим врагом, что не оставляет даже и его «чертова семени».
Гесер спасает затем (Песнь седьмая) свою мать из ада, в который та попала по механистическому правосудию управителя этого учреждения, Эрлик-хана: яма за яму; за ту яму, в которую мать когда-то хотела закопать своего «незаконного» сына, малютку Гесера. Гесер с глумлением отвергает такую «правду» Эрлик-хана, правду хана адских чертей, и возводит мать в царицы фей-дакинисс (лучших своих сыновних дум); а мать и в аду, в адских «горьких полынях», которыми она там питается (ayi-sibay tegüzi idejü yabunam bile. S. 188), все твердит данное ею когда-то мальчику Цзуру-Гесеру прозвище: «родной мой, соплячок Шилу-Тесве (за правду терпящий?). Здесь же, в аду, Гесер прямо называет своим земным (т. е. единственным) отцом — горного царя-атамана, Ова-Гунчида.
Мы еще раз должны вернуться к обстоятельствам рождения героя сказания, которые при ближайшем рассмотрении вскрывают с самого же начала, тот идеологический стержень, на котором держится все произведение.
По поводу того, что времена на земле стали смутными (cay samayu boloysan. S. 1, 2, 5), боги «составили между собой великий пир»-совет (ober jayur-a ben уехе xurim kibe, S. 2), а люди — «составили сход» (xara-terigüten ciyulyan ciyulba, S. 5). И оба схода признали необходимость особого искоренителя смут. Сход князь-Цотонова улуса, или знаменитое всеязычное собрание на урочище Кюселенг-ова, при помощи прорицателей-ворожеев, решил, что такой именно искоренитель смут, Гесер-хан, должен родиться от дочери некоего Го-баяна (из соседнего улуса) и одного из бывших на сходе ворожеев, по прозвищу Ова-Гунчид, горный царь-атаман. Князь Цотон, по-своему понимавший «смуты», глубоко возмущался бреднями своих холопов о герое-избавителе и «в отместку» (ösiyedejü, S. 6) им придумал план провести (arya sedkijü), и своих холопов, а заодно и их небесных патронов: он решил сам жениться на этой красавице, а уже его-то сын будет понимать смуту как следует. С этою целью он забежал вперед улусного ополчения, тронувшегося добывать невесту, и, запугав Го-баяна грозящим якобы ему нападением, сам воспользовался Суматохой и захватил невесту Амурчилу для себя; но на беду та серьезно себя искалечила при падении с лошади. Тогда Цотон, опасаясь браком с калекой уронить свое дворянское достоинство (mimi nere xamiya baytam? S. 6 — «куда денется мое доброе имя?»), решил сбыть калеку своему «старшему братцу» (axa-dayan), очевидно, захудалому дворянину, дряхлому старику Санлуну, при этом он рассчитывал, что, если Амурчила поправится, нетрудно будет потом ее и отобрать (xoyin-a abxu-du sayin) от старика, обвинив того хотя бы, например, в «злостном неплодии», не оправдавшем надежд народа; но вот Санлун вылечил Амурчилу, и та стала опять красавицей, пуще прежнего. Цотон этого «видеть не может» (üjen yadan, S. 6) и сейчас же выступает в народном собрании обвинителем Санлуна:
— Известно, как трудно нам было добыть (походом) женщину такой удивительной красоты (Eyimü sayixan yoa-üjeskülengtei eme ma da oidaxu berke bülüge, S. 6). Известно также, что, по предсказанию, от нее должен родиться необыкновенный сын (Egün-ece sayin köbegün törö ü gei gejü bile!) Ho вот этот необыкновенный сын все что-то не родится (Sayin köbegün ese töröbe). А значит, и сама смута идет от этой вот четы! (Ene cay samayu boloysan ci ere eme xoyar-ece bolba!). A потому давайте-ка их обоих изгоним (xoyari kügejü orkiya!), а Санлуна отлучим при этом от прежней его семьи и хозяйства (uridaxi eme ger mal-i xayajayuhi abuya!) — Вследствие этого... их и сослали (cölöjü ilegebe, S. 7).
При этом Цотон, как бы в насмешку над таким явно бесплодным браком, наделяет ссылаемых самками всех домашних животных пестрорябой масти — символ плодородия еще с библейских времен. Цотон рассчитывал, что плодовитости старика Санлуна не поможет и пустынное уединение, а стало быть, скоро Амурчила достанется ему. Но в пустыне-то ей и явился «горный царь» со всеми
